Аналитическое определение числа, парадокс Рассела и теория типов Текст научной статьи по специальности «Философия». Ладов всеволод
Эпистемологические основания нейрофизиологической теории интеллекта Д. Хокинса Текст научной статьи по специальности «Философия»
2010 Философия. Социология. Политология №2(10)
УДК 165.1
В.А. Ладов
ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ НЕЙРОФИЗИОЛОГИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ ИНТЕЛЛЕКТА Д. ХОКИНСА*
Рассматривается нейрофизиологическая теория интеллекта Д. Хокинса. Формулируются основные тезисы данной теории и эксплицируются ее эпистемологические основания. В качестве критики осуществляется попытка применить по отношению к логике рассуждения в рамках данной теории объективно-идеалистический контраргумент с позиции радикального реализма (платонизма). Демонстрируется, что в отличие от феноменалистских теорий интеллекта концептуальные построения в рамках натуралистической онтологии оказываются способными отразить аргументационную атаку со стороны платонизма.
Ключевые слова: интеллект, эпистемология, нейрофизиология, натурализм, реализм.
В натуралистических теориях интеллекта в нейронауке одним из важнейших моментов является материалистическое объяснение операции суб-сумпции - подведения конкретных чувственных данных под понятие, формирование абстракций. Это - одна из главных способностей человеческого разума. Реализуя эту способность, человек структурирует данные опыта, создает иерархические концептуальные каркасы, позволяющие ему наилучшим образом ориентироваться в окружающей среде. Воспроизведение способности к субсумпции на технических носителях в рамках исследований в области искусственного интеллекта оказывается важнейшей задачей для успешного развития робототехники, поскольку именно она сможет обеспечить гибкость интеллекта в оперировании с объектами и тем самым приблизить поведение искусственной интеллектуальной системы к естественной.
Тем не менее как раз в данном существенном аспекте инженерная деятельность по-прежнему не может похвастаться внушительными достижениями. По словам М. Мински [1], одного из известных специалистов в области искусственного интеллекта, машина никогда не увидит в торчащем из-за кресла хвосте кошку. Человеческий интеллект, напротив, оказывается чрезвычайно гибким и подвижным в отношении субсумпции. Все это заставляет ученых и инженеров с большим вниманием всматриваться в деятельность естественной интеллектуальной системы в надежде получить необходимые сведения о ее работе для того, чтобы затем попытаться воспроизвести ее на технических носителях.
Одной из самых последних и достаточно широко обсуждаемых разработок в нейронауке является теория интеллекта Д. Хокинса [2]. Здесь автор как
* Исследование выполнено при поддержке РГНФ (09-03-00210-а), РФФИ (08-06-00022-а) и в рамках государственного контракта на выполнение поисковых научно-исследовательских работ для государственных нужд по федеральной целевой программе «Научные и научнопедагогические кадры инновационной России», мероприятие 1.1, проект «Онтология в современной философии языка» (2009-1.1-303-074-018).
раз ставит вопрос о материалистическом основании процессов концептуализации, считая его одним из краеугольных для своей теории. Он называет создание абстракций «инвариантным представлением». Его задача - показать, как это происходит на нейрофизиологическом уровне.
Хокинс утверждает существование иерархической структуры кортекса (коры головного мозга). Причем непосредственно с информацией, идущей от органов чувств, связаны только нижние слои кортекса. Здесь происходит возбуждение комплексов нейронов на основе раздражения нервных окончаний в органах чувств. В частности, если мы возьмем зрительное восприятие, то увидим, что глаза воспринимают объект, формируя некоторые дискретные порции информации - так называемые саккады. Если я смотрю на лицо собеседника, то мои глаза совершают постоянные движения, концентрируясь на отдельных дискретных элементах объекта. Я вижу нос, губы, фокусируюсь на одном глазе, на другом и т.д. Вся эта информация порциями передается в нижние слои кортекса, приводя к возбуждению различные группы нейронов.
Встает вопрос, за счет чего я вижу лицо собеседника в целом? Как происходит отвлечение от конкретного чувственного материала, передаваемого саккадами? Как формируется абстракция лица? У Хокинса эта проблема получает такое специфическое наименование, как поиск «нейронов Билла Клинтона», если мы предположим, что разглядываем лицо бывшего американского президента.
Далее гипотеза разворачивается следующим образом. Если нижние слои кортекса чрезвычайно подвижны и реагируют на любые изменения информации от органов чувств, то высшие слои более инертны. Дендриты нейронов высших слоев кортекса соединяются посредством синапсов сразу со многими аксонами нейронов нижних слоев. В результате получается, что определенная конфигурация нейронов на высшем уровне оказывается постоянно активной вне зависимости от изменения нейронной активности на низших уровнях. Так возникает восприятие лица Билла Клинтона. Что бы мы ни воспринимали в каждый конкретный саккадный момент - ухо, глаз, цвет кожи и т.д. - определенная группа нейронов на высшем уровне кортекса окажется постоянно активной. Это и будут нейроны Билла Клинтона.
Исследования, проводимые в рамках такой предметной области, как философия науки (к коим относится и материал настоящей статьи), как правило, заинтересованы в прояснении значений терминов, входящих в теорию, в прояснении последовательности рассуждений и в экспликации некоторых скрытых предпосылок, на которые опираются ученые. И в данном конкретном случае важно прояснить, присутствуют ли в гипотезе Хокинса какие-либо скрытые эпистемологические предпосылки. С какими существенными затруднениями эпистемологического характера эта гипотеза сталкивается?
При обсуждении этих вопросов нам бы хотелось провести параллель с феноменалистской теорией абстрагирования Д. Локка [3]. Как известно, Д. Локк предлагает естественную теорию абстракции, противостоящую классическому идеалистическому представлению платонизма, в соответствии с
которым абстракция антиципирует фиксацию чувственного материала. Локк, как сенсуалист, утверждает, что изначально данными в опыте являются только конкретные ощущения, а абстракции возникают в разуме после обработки конкретных чувственных идей, после их сравнения и выявления общих характеристик. Однако по отношению к такой феноменалистской концепции Локка можно выдвинуть возражение платонистского типа. Дело в том, что для сравнения конкретных чувственных данных и для выявления их подобия друг другу мы уже должны опираться на некоторые критерии подобия, которые сами могут выступать только как абстрактные идеи. Так, пытаясь собрать некоторую множественность предметов в класс, нам нужно выделить то свойство, в соответствии с которым этот класс будет образован. Например, я вижу эти два стола как подобные на основе того, что я уже каким-то образом фиксирую идею прямоугольности (если я обращаю внимание на крышки столов) и более фундаментальную идею формы вообще. Таким образом, Локк не может избавиться от платонистских предпосылок в своей теории абстрагирования. Он не может, исходя из принципов сенсуализма, объяснить объединение чувственных данных в классы.
В нашем конкретном примере с формированием абстракции лица Билла Клинтона на основании последовательного созерцания его частных элементов данная проблема формулируется следующим образом. Чтобы увидеть лицо целиком, необходимо все частные ощущения, формирующиеся в зрительном восприятии, интерпретировать как части единого целого. Если этого не произойдет, то мы будем иметь в восприятии только неопределенное хаотическое скопление ощущений, за которыми нельзя будет увидеть цельные вещи. Поскольку мы в своем опыте в качестве очевидных данностей все же представляем вещи как цельные единства, постольку это должно предполагать, что мы имеем интеллектуальное созерцание таких абстрактных сущностей, как часть и целое. Созерцание данных абстракций первично по отношению к конкретному чувственному восприятию. Мы оказываемся способными разглядеть за саккадой носа, губ, глаз и т.д. лицо Билла Клинтона только на основе того, что уже интерпретируем эти разрозненные ощущения в рамках системы «часть - целое», расценивая их как интегральные частные элементы цельного объекта. Естественная теория абстрагирования не сможет и в этом случае вывести абстрактное из конкретного, поскольку созерцание абстракции эпистемологически должно быть первичным по отношению к классификации конкретного чувственного материала. Прежде чем станет возможным группировка носа, губ, глаз и т.д. в лицо Билла Клинтона, должна иметь место интеллектуальная интуиция, в которой осуществляется созерцание таких абстрактных объектов, как часть и целое.
В материалистических концепциях нейронауки в эпистемологическом отношении интригует тот факт, что они, как кажется, способны обойти этот объективно-идеалистический контраргумент, сформулированный выше. Хокинсу не нужно объяснять, на основании какого абстрактного принципа конкретные чувственные данные объединяются в общую идею и за счет каких эпистемических ресурсов происходит познание этого принципа. Ему нужно лишь указать на экспериментальные данные об исследованиях головного
мозга. Так устроен мозг. Низшие слои нейронов кортекса связаны с высшими слоями именно таким образом, что, видя ухо, нос, глаз, я каждый раз вижу лицо. Здесь не нужно допущение какого-либо созерцания абстракции. Абстрактный принцип классификации конкретных чувственных данных интерпретируется как определенный «коридор» нейронных связей. Как возник этот «коридор»? - В процессе эволюции.
Мы могли бы сказать, что натуралистическая концепция Д. Хокинса, как и иные теории нейронауки, представляют собой специфический вид транс-ценденталистского рассуждения. Это - натуралистический трансцендентализм. Здесь основные свойства разума, отвечающие за формирование опыта, интерпретируются как укорененные в созданных в процессе эволюции материалистических образованиях. При этом сама эпистемологическая схема описания процесса формирования опыта оказывается вполне соответствующей классическому идеалистическому трансцендентализму И. Канта [4]. Как у Канта разрозненные данные ощущений нуждаются в объединяющем их принципе, за счет которого производятся структурирование и классификация ощущений, так и у Хокинса объяснение цельной картины чувственного созерцания основано на экспликации принципа объединения частного в целое. Разница только в том, что у Канта фундирующие чувственный опыт понятия и категории относятся к идеальному трансцендентальному субъекту, тогда как в натуралистических концепциях сфера трансцендентального, т.е. того, что обеспечивает возможность опыта, коренится в нейрофизиологическом устройстве головного мозга человека. Трансцендентальным субъектом здесь выступает определенная форма материи как продукт эволюции.
Подобные взгляды развивает эволюционная эпистемология, заговаривая о натуралистических трансцендентальных основаниях опыта в противовес классическому кантовскому трансцендентализму. Такое сравнение позиций И. Канта и К. Лоренса - одного из видных представителей эволюционной эпистемологии - можно найти, например, в исследованиях К.-О. Апеля [5].
Для философов, разделяющих позицию радикального или математического реализма (платонизма), должен выглядеть небезынтересным тот факт, что если феноменалистская теория абстракции может быть подвергнута критике со стороны платонизма, то для натуралистической трактовки процесса абстрагирования явный контраргумент с ходу сформулировать сложно. Что значит созерцать такие абстракции, как часть и целое? С натуралистической точки зрения это не какие-то эфемерные невидимые объекты, а структурные образования материи, тот самый «коридор», возникший в процессе эволюции нейронных связей головного мозга, который обеспечивает надлежащий синтез разрозненных чувственных данных. Сфера метафизического в рамках такой интерпретации стремительно теряет весь свой покров таинственной значимости, который всегда тщательно старалась сохранить идеалистическая философия.
Оставляя здесь открытым вопрос о возможном платонистском ответе натурализму, хочется отметить лишь то, что наиболее продуктивными, как это
видно на примере настоящего рассмотрения, эпистемологические исследования оказываются именно в точках столкновения диаметрально противоположных парадигм, ибо именно здесь могут быть сформулированы самые принципиальные критические аргументы, на которые любая эпистемологическая теория, претендующая на адекватное описание опыта познания, обязана отвечать.
Литература
1. MinskyM. Will Robots Inherit the Earth? // Scientific American. 1994. №4. October.
2. Хокинс Д., Блейксли С. Об интеллекте. М., 2007.
3. Локк Д. Опыт о человеческом разумении // Соч.: В 3 т. М., 1985. Т. 1.
4. Кант И. Критика чистого разума // Соч.: В 8 т. М., 1994. Т. 3.
5. Апель К.-О. Лингвистическое значение и интенциональность: Соотношение априорности языка и априорности сознания в свете трансцендентальной семиотики или лингвистической прагматики // Язык, истина, существование. Томск, 2002. С. 204-224.
cyberleninka.ru
Аналитическое определение числа, парадокс Рассела и теория типов Текст научной статьи по специальности «Философия»
2012 Философия. Социология. Политология №2(18)
УДК 1.17
В.А. Ладов, И.А. Эннс
АНАЛИТИЧЕСКОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЧИСЛА, ПАРАДОКС РАССЕЛА
И ТЕОРИЯ ТИПОВ1
Рассматривается определение числа у Г. Фреге. Подход Г. Фреге сравнивается со взглядами И. Канта. Демонстрируется оригинальность и приоритет фрегевского подхода. Рассматриваются недостатки определения числа у Г. Фреге, выявленные Б. Расселом. Дается критическая оценка исследований Б. Рассела.
Ключевые слова: число, класс, множество, парадокс, теория типов, аксиома бесконечности.
Математика в «Критике чистого разума» И. Канта «Все математические суждения имеют синтетический характер» [1. С. 14] - это, с точки зрения Канта, означает, что математическое знание невозможно получить только путем аналитической работы рассудка. Математика требует выхода за пределы понятий рассудка к созерцанию. Известный пример Канта состоит в следующем: «На первый взгляд может показаться, что положение 7 + 5 = 12 есть чисто аналитическое суждение, вытекающее согласно закону противоречия из понятия суммы семи и пяти. Однако, присматриваясь ближе, мы находим, что понятие суммы семи и пяти содержит в себе только признак соединения этих двух чисел в одно, причем вовсе не указывается, каково то число, которое охватывает слагаемые. Понятие двенадцати вовсе еще не мыслится вследствие того, что я только мыслю о соединении семи и пяти; и сколько бы я ни анализировал свое понятие такой возможной суммы, я бы не встретил в нем числа 12. Для этого необходимо выйти за пределы этих понятий, взяв на помощь наглядное представление, например, свои пять пальцев... При этом я беру сначала число семь и затем, привлекая на помощь к понятию пяти наглядное представление пальцев своей руки, я присоединяю постепенно к числу семь с помощью этого образа единицы, взятые для составления числа пять, и таким образом вижу, как возникает двенадцать» [1. С. 40]. Конечно, Кант не имеет здесь в виду то, что образование понятия числа зависит от конкретного эмпирического опыта пересчета пальцев руки, палочек, яблок и т.д. Если бы это было так, то математическое знание состояло бы из апостериорных синтетических суждений и имело бы случайный характер. Кант убежден, что «... настоящие математические положения всегда суть априорные, а не эмпирические суждения, потому что они обладают необходимостью, которая не может быть заимствована из опыта» [1. С. 39]. Понятие числа возникает на основании обращения к чистой форме
1 Статья подготовлена при поддержке РФФИ (проекты № 10-06-00039-а, № 12-06-00078-а), РГНФ (проект №11-03-00039-а), а также в рамках государственного задания Минобрнауки РФ на проведение научных исследований (тематический план НИР Национального исследовательского Томского государственного университета) № 6.4832.2011.
чувственного созерцания - времени. Фиксация временных синтезов в рамках чистой формы чувственного созерцания обеспечивает, во-первых, априорный характер математического знания, поскольку не зависит от конкретных эмпирических примеров, и, во-вторых, гарантирует необходимость этого знания, поскольку любой конкретный опыт пересчета предметов, данных в созерцании посредством органов чувств, будет соответствовать тем закономерностям, которые характерны для самой формы чувственного созерцания.
Аналитическое определение числа у Г. Фреге
Несмотря на то, что Кант сохраняет за математикой статус априорного и необходимого знания, указание на созерцание как на источник математического познания, во-первых, резко разделяет математику и логику, которые в данном случае трактуются как знания, имеющие различную природу, и, во-вторых, ставит математическое знание в зависимость от априорных синтетических суждений, эпистемологический статус которых представляется отнюдь не бесспорным в современной философии.
Одна из важных заслуг Г. Фреге в философии математики состоит в том, что он попытался дать чисто аналитическое определение числа, устраняя из математики обращение к эпистемологическим процедурам, связанным с созерцанием, и демонстрируя тем самым общую природу математического и логического знания, выраженного в аналитических суждениях.
В общем виде определение числа у Фреге возникает на основании идеи взаимно однозначного соотнесения между предметами, составляющими объемы понятий: «... мы свели взаимно однозначное соотнесение к чисто логическим обстоятельствам и теперь можем дать следующее определение: Выражение ‘Понятие Е равночисленно понятию О’ равнозначно выражению ‘Существует отношение ф, которое взаимно однозначно соотносит предметы, подпадающие под понятие Е, с предметами, подпадающими под понятие О’» [2. С. 208].
Стоит подчеркнуть, что в данном определении равночисленности не содержится круга, ибо взаимно однозначную соотнесенность предметов, входящих в объемы понятий, можно фиксировать без их пересчета, для которого мы уже должны были бы использовать числа: «Если официант хочет быть уверен, что он положил на стол ножей столько же, сколько тарелок, ему нет надобности считать каждый из них; если только он справа от каждой тарелки рядом положил нож, тогда каждый нож на столе находится рядом справа от тарелки. Тарелки и ножи взаимно однозначно соотнесены друг с другом.» [2. С. 205].
На основе определения равночисленности объемов понятий можно ввести общее определение числа. Число есть то, что соответствует совокупности предметов, подпадающих под каждое из понятий, объемы которых находятся во взаимно однозначном соотнесении.
Используя данное общее определение, можно задавать определения конкретных чисел. Например, предметы, составляющие объемы таких понятий, как ‘спутник Юпитера’, ‘сторона света’, ‘угол квадрата’, ‘конечность собаки’, могут быть взаимно однозначно соотнесены. Тогда то, что соответствует совокупности предметов, подпадающих под каждое из понятий ‘спутник
Юпитера’, ‘сторона света’, ‘угол квадрата’, ‘конечность собаки’, есть число, и имя этого числа - ‘четыре’.
Тем не менее последнее определение имеет изъян. Оно основывается на эмпирических данных, устанавливающих объемы соотносимых понятий, и потому не может считаться аналитическим. Определение конкретных чисел должно быть выстроено на таком фундаменте, который бы не имел никакого отношения к опыту.
Руководствуясь вышеизложенными соображениями, Фреге вводит определение 0, которое оказывается строго аналитическим: «0 - это число, соответствующее понятию ‘не равное себе» [2. С. 210]. Под понятие ‘не равное себе’, в соответствии с его содержанием, должны подпадать не равные себе предметы. Однако поскольку суждение ‘а ф а’, исходя из логического закона недопущения противоречия, является аналитически ложным, постольку необходимо истинно то, что не существует не равных себе предметов. Следовательно, под понятие ‘не равное себе’ не подпадает ни один предмет. В таком случае то, что соответствует совокупности предметов, подпадающих под понятие ‘не равное себе’, есть число, и имя этого числа - ‘ноль’. Такое определение не использует ссылку ни на эмпирическое, ни на чистое созерцание, оно основывается исключительно на логическом законе недопущения противоречия: «Все, что со стороны логики и для строгости доказательства можно требовать от понятия, это его точные границы, чтобы для каждого предмета было определено, подпадает он под него или нет. Этому требованию всецело удовлетворяют понятия, содержащие противоречия, типа ‘не равное себе’; ибо для каждого предмета известно, что он под такое понятие не подпадает» [2. С. 210].
Фрегевское определение числа 1 также является важным, поскольку оно позволило установить универсальный способ аналитического определения чисел, который затем был использован и в иных, отличных от фрегевской, концепций в философии математики. «1 - это число, соответствующее понятию ‘равное 0’» [2. С. 213]. Единственным предметом, который подпадает под понятие ‘равное 0’, является само число 0, которое было определено ранее: «Таким образом, у нас есть понятие ‘равное 0’ и некий предмет 0, под него подпадающий» [2. С. 213].
На основании двух фрегевских идей, а именно аналитического определения нуля через понятие ‘не равное себе’ и использования в определении нового числа уже определенных ранее чисел, был построен, например, натуральный ряд Дж. фон Неймана [3. С. 22]. Отличие интерпретации чисел фон Неймана от Фреге состояло только в том, что у Фреге определение числа задавалось интесионально, т.е. объем понятия формировался через свойства, составляющие содержание понятия, тогда как у фон Неймана имеет место теоретико-множественное определение, где конкретные числа представляют собой соответствия совокупностям предметов, объединенных в множество экстенсионально. Именно поэтому в отношении нуля у фон Неймана речь идет не об объеме понятия ‘не равное себе’, а о пустом множестве, но при этом сама идея Фреге определить 0 как то, что соответствует отсутствию предметов, сохраняется. Натуральный ряд фон Неймана выглядит следующим образом:
0 0
1 {0}
2 {0, {0}}
3 {0, {0}, {0, {0}}}
4 {0, {0}, {0, {0}},{0, {0}, {0, {0}}}}
Парадокс Рассела
В 1902 г. Б. Рассел написал Г. Фреге письмо, в котором указывал на логические затруднения, возникающие при отсутствии каких-либо ограничений на образование множеств (классов): «Вы утверждаете, что функция может быть неопределяемым элементом. Я тоже так считал, но теперь этот взгляд кажется мне сомнительным из-за следующего противоречия: Пусть будет предикатом ‘быть предикатом, не приложимым к самому себе’. Приложим ли к самому себе? Из любого ответа вытекает противоречие. Стало быть, мы должны заключить, что не является предикатом. Также не существует класса (как целого) тех классов, которые, как целое, не являются членами самих себя. Отсюда я заключаю, что при определённых обстоятельствах определяемое множество не образует целого» [4. Р. 130-131].
Так был сформулирован парадокс, который в дальнейшем в логической литературе называли парадоксом множества всех непредикативных множеств, или парадоксом класса всех стандартных классов. Существуют два вида классов: стандартные и нестандартные. Стандартным называется класс, который не включает себя самого в качестве собственного элемента. Например, класс всех яблок является стандартным. Он включает в себя конкретные объекты материального мира - яблоки, но не включает в качестве собственного элемента себя самого, поскольку класс всех яблок сам яблоком уже не является. Таких классов подавляющее большинство: класс всех людей, класс всех деревьев, класс всех столов и т.д. Поэтому они и именуются стандартными. Однако существуют и специфические, нестандартные классы. Нестандартным называется класс, который включает себя самого в качестве собственного элемента. Например, класс всех предметов, не являющихся яблоками, является нестандартным. Он включает в себя все предметы, не являющиеся яблоками, а именно, людей, деревья, столы и т. д. Но при этом и сам класс предметов, не являющихся яблоками, также может быть рассмотрен как предмет, не являющийся яблоком. Поэтому данный класс включает себя самого в качестве собственного элемента.
Б. Рассел считает проблематичным образование класса всех стандартных классов. Класс всех классов, не являющихся членами самих себя, оказывается противоречив в том смысле, что в отношении него мы с одинаковой претензией на истинность можем сформулировать два противоречащих друг другу суждения. Истинным является как суждение ‘Класс всех стандартных классов есть стандартный класс’, так и противоречащее ему ‘Класс всех стандартных классов есть нестандартный класс’. Если мы допустим, что класс всех стандартных классов стандартен, то он должен стать членом самого себя, ведь это класс, включающий в себя все возможные стандартные классы. Но в таком случае мы приходим к выводу, что этот класс является нестан-
дартным. Если мы допустим, что класс всех стандартных классов является нестандартным, то мы должны рассмотреть его в качестве члена себя самого. Но членами данного класса являются только стандартные классы, и поэтому мы приходим к выводу, что данный класс тоже является стандартным.
С подачи Рассела в более популярной формулировке данная проблема часто фиксируется в парадоксе под названием ‘Брадобрей’. Брадобрей - деревенский цирюльник, в чьи обязанности входит брить только тех жителей деревни, которые не могут бриться сами. Встает вопрос, может ли брадобрей брить себя самого? Если мы предполагаем, что может, то он попадает в класс тех людей, которые не могут бриться сами, и поэтому мы приходим к выводу, что данное действие в отношении себя он осуществить не в состоянии. Если мы предполагаем, что не может, то он становится членом той группы людей, в отношении которых он осуществляет свою деятельность, и поэтому мы приходим к выводу, что он может себя побрить.
Теория типов, переопределение числового ряда и аксиома бесконечности
Рассел видел причину открытого им самим парадокса в смешении индивидов и классов. В том случае, если элементом класса становится сам этот класс, мышление оказывается под угрозой парадоксов. Для устранения этой угрозы Рассел и сформулировал теорию типов. Данная теория указывала на необходимость дифференциации классов по типам и запрещала смешение классов разных типов между собой: «Общность классов в мире не может быть классом в том же самом смысле, в котором последние являются классами. Так мы должны различать иерархию классов. Мы будем начинать с классов, которые всецело составлены из индивидов, это будет первым типом классов. Затем мы перейдём к классам, членами которых являются классы первого типа: это будет второй тип. Затем мы перейдём к классам, членами которых являются классы второго типа; это будет третий тип и т.д. Для класса одного типа никогда невозможно быть или не быть идентичным с классом другого типа» [5. С. 90].
Поскольку в определении числа у Фреге Рассел усматривает недопустимое, с его точки зрения, смешение элементов, относящихся к разным типам, постольку производные от Фреге построения числового ряда представляются ему неудовлетворительными. Смешение, на которое указывает Рассел, в самом деле нетрудно обнаружить в числовом ряде фон Неймана, приведенном выше. Например, двойка здесь определяется как множество, элементами которого являются множества, относящиеся к разным типам: {0, {0}}.
У самого Фреге подобного рода смешение не столь очевидно, и все же его тоже можно обнаружить в определении единицы. Фреге определяет 1 как то, что соответствует понятию ‘равное 0’. Однако сам 0 определялся через понятие ‘не равное себе’. Мы могли бы развернуть фрегевское определение единицы следующим образом: 1 есть число, которое соответствует совокупности предметов, подпадающих под понятие «равное ‘не равное себе ». Единственным предметом, который составляет объем этого понятия, оказывается понятие ‘не равное себе’. В данном случае предметом, подпадающим под понятие, оказывается не индивидный объект, который бы удовлетворял свойствам, зафиксированным в понятии, а само понятие. Этот факт действи-
тельно представляет собой пример смешения элементов различных логических типов. Если снова обратиться к фон Нейману, то мы и здесь обнаруживаем подобное положение дел в отношении определения единицы: {0}. В данном случае элементом множества является не индивид, а тоже множество, что с точки зрения теории типов является логически некорректным.
Неслучайно, что переопределение числового ряда у Рассела начинается именно с единицы: «Он сохраняет общий фрегеанский подход к числу с точки зрения классов, находящихся во взаимно однозначном соответствии. Сохраняет он и определение нуля как класса неравных самим себе объектов. Модификация определения начинается с числа один» [6. С. 60]. Число 1 соответствует совокупности объектов каждого из тех классов, которые взаимно однозначно соотнесены с классом, содержащим один объект. Число 2 соответствует совокупности объектов каждого из тех классов, которые взаимно однозначно соотнесены с классом, состоящим из объекта, использованного при определении числа 1, плюс новый объект. Число 3 соответствует совокупности объектов каждого из тех классов, которые взаимно однозначно соотнесены с классом, состоящим из объектов, использованных при определении числа 2, плюс новый объект. «Определение, построенное таким способом, избегает парадокса, поскольку соблюдает требование теории типов. Объекты, используемые при определении чисел, принадлежат одному и тому же типу» [6. С. 60].
Вместе с тем, преодолев одну трудность, Рассел столкнулся с иной: «Определение каждого последующего числа в последовательности натуральных чисел требует нового объекта. Но поскольку натуральный ряд бесконечен, постольку должно предусматриваться и бесконечное количество объектов» [6. С. 61]. Таким образом, расселовское определение числового ряда потребовало введения дополнительного онтологического постулата, выраженного в аксиоме бесконечности, которая представляет собой «. допущение о том, что любому заданному числу п соответствует некоторый класс объектов, имеющих п членов» [6. С. 61].
Критическая оценка расселовской диагностики парадоксов
До сих пор исследование, представленное в данной статье, имело нейтральный характер. Оно нацеливалось не на апологию или опровержение той или иной позиции, а только на их экспликацию. Теперь же нам бы хотелось представить собственные критические соображения в рамках обсуждаемых проблем.
Думается, что есть повод усомниться в правильности расселовской диагностики причин парадоксов. Рассел считал, что причина парадокса, сформулированного им в письме к Фреге, состоит в смешении индивидов и классов. Парадокс, по Расселу, возникает из-за того, что осуществляется попытка поместить класс, состоящий из индивидов, в себя же самого в качестве еще одного индивида. Именно подобного рода действия и запретила расселовская теория типов.
Однако то, что подлинная причина парадокса Рассела состоит не в факте смешения индивидов и классов, несложно продемонстрировать на примере класса всех нестандартных классов. Класс всех нестандартных классов также
предполагает смешение индивидов и классов, и тем не менее он не является парадоксальным в том смысле, в каком Рассел считает парадоксальным класс всех стандартных классов. В самом деле, пусть класс всех нестандартных классов является нестандартным. В таком случае у нас нет оснований заключать, что мы тут же должны признать его стандартным. Класс всех нестандартных классов содержит в качестве элементов все возможные нестандартные классы. Если класс всех нестандартных классов мы признаем нестандартным, то он становится своим собственным элементом без каких-либо противоречий. Классу всех нестандартных классов не могут быть приписаны одновременно два противоречивых свойства (быть стандартным и быть нестандартным), как это имело место в случае класса всех стандартных классов.
Если мы посмотрим на приведенные выше парадоксы, такие как парадокс образования предиката ‘быть предикатом, неприложимым к самому себе’, парадокс класса всех стандартных классов, парадокс ‘Брадобрей’, то мы увидим, что все они имеют одно общую черту. В каждом из этих случаев осуществляется попытка замкнуть на себя самого, обратить по отношению к себе самому некоторое свойство, имеющее какую-либо негативную характеристику. Так, ставятся вопросы о том, приложим ли к себе самому предикат ‘быть предикатом, неприложимым к самому себе’, содержит ли себя самого класс всех классов, не содержащих самих себя в качестве собственных элементов, может ли брадобрей побрить себя самого при том условии, что он должен брить только тех, кто не может бриться самостоятельно. По сути, основанием возникновения парадоксов во всех этих случаях является то, что можно было бы назвать ‘негативной автореферентностью’. Как только мы задаем вопрос о том, применимо ли к суждению, в котором задается негативное свойство по отношению к некоторым объектам, само это негативное свойство, возникает парадокс.
Г. фон Вригт называет вышеописанное явление ‘существенной отрицательностью’ [7. С. 477]. Отрицательный характер определенных понятий становится существенным в том случае, если их использование в рассуждении приводит к парадоксам. Фон Вригт видит в этом общее основание нескольких хорошо известных парадоксов: «Можно сказать, что антиномии Греллин-га, Рассела и Лжеца устанавливают или демонстрируют ‘существенную отрицательность’ некоторых понятий» [7. С. 477].
Все это не означает, что смешение индивидов и классов не играет никакой роли в образовании парадокса Рассела. Действительно, парадокс возникает в ситуации данного смешения, и, если это смешение устранить, парадокс исчезнет. Однако указанное смешение вряд ли можно назвать подлинной причиной данного парадокса. Можно было бы сказать, что смешение индивидов и классов является необходимой, но не достаточной причиной возникновения парадокса Рассела. Данное смешение - это только своего рода питательная среда, в которой возникает парадокс. Достаточная же причина возникновения парадокса Рассела состоит в том, что обсуждаемое смешение происходит именно в той ситуации, в которой классу, смешивающемуся с индивидами, приписывается отрицательное свойство.
Выводы
Если сказанное в предыдущем параграфе верно, то можно поставить под сомнение и необходимость столь радикальных мер по устранению парадоксов, которые предлагала теория типов. Если смешение индивидов и классов может приводить, а может и не приводить к парадоксам, то не будет ли более продуктивным точнее установить причину возникновения противоречий и запретить только какие-то частные случаи обсуждаемого смешения, нежели устанавливать на него полный запрет?
Положительный ответ на поставленный вопрос может повлечь, в свою очередь, пересмотр расселовской оценки фрегевского определения числа и производных от него способов построения числового ряда. Действительно ли, например, числовой ряд фон Неймана, который допускает смешение индивидов и классов, содержит в себе угрозу возникновения парадоксов? По крайней мере, в определениях конкретных чисел, которые были представлены выше, у фон Неймана невозможно заметить ничего противоречивого. На это можно возразить, что угрозу противоречия несут не определения конкретных чисел, а сам способ, с помощью которого эти определения задаются. Но в таком случае мы должны повторить снова, что этот способ определения числового ряда, предполагающий смешение элементов, относящихся к различным типам, требует более тщательного анализа, ибо не является необходимым то, что его использование приведет к противоречию. Подобного рода исследования нам представляются актуальными для философии математики потому, что оправдание фрегевского и производных от него определений чисел может позволить оставить арифметику в сфере чисто аналитических истин, без каких-либо внешних онтологических допущений, таких как аксиома бесконечности, которую предполагает расселовское определение числового ряда.
Литература
1. Кант И. Критика чистого разума. СПб.: Тайм-аут, 1993.
2. Фреге Г. Основоположения арифметики // Фреге Г. Логико-философские труды. Новосибирск: Сиб. унив. изд-во, 2008. С. 125-238.
3. ЦелищевВ.В. Философия математики. Новосибирск: Наука, 2002. Ч. 1.
4. Frege G. Philosophical and Mathematical Correspondence. Oxford: Basil Blackwell, 1980.
5. Рассел Б. Философия логического атомизма. Томск: Водолей, 1999.
6. Суровцев В.А. Автономия логики: Источники, генезис и система философии раннего Витгенштейна. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2001.
7. Вригт Г.Х. фон. Гетерологический парадокс // Вригт Г.Х. фон. Логико-философские исследования: Избранные труды. М.: Прогресс, 1986. С. 449-482.
cyberleninka.ru
Эпистемологические коллизии теории диспозиций Текст научной статьи по специальности «Общефилософские проблемы»
В.А. Ладов
ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ КОЛЛИЗИИ ТЕОРИИ ДИСПОЗИЦИЙ
Статья выполнена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, грант № 04-06-80357а.
Статья посвящена обсуждению теории значения Л. Витгенштейна [1] и ее современной интерпретации С. Крипке [2]. Кратко сформулирован главный скептический тезис витгенштейновской теории и более подробно рассмотрены критические аргументы Крипке по отношению к диеттозиционной и кволитивной теориям значения; сделана попытка ответить на вопросы, которые у Крипке остаются непроясненными: почему в качестве объекта критики выбирается именно теория диспозиций? В каком отношении находятся между собой диспозиционная и кволитивная теории значения?
СКЕПТИЧЕСКИЙ ТЕЗИС
По мнению многих современных представителей аналитической философии, именно Солу Крипке удалась наиболее внятная и предельно радикальная интерпретация «Философских исследований» Витгенштейна. Немалое количество комментаторских статей за последние 20 лет было посвящено уже не самому Витгенштейну, а именно его крипкевской трактовке.
Самым интригующим моментом крипкевской интерпретации можно считать формулировку радикального скептического тезиса в отношении значения языкового выражения. Вот этот тезис: значение не есть факт; обращаясь к субъективной ментальной жизни своего сознания, я не могу зафиксировать такого однозначного и стабильного психического образования, которое можно было бы связать в реальной практике употребления с тем или иным выражением языка.
В защиту данного тезиса могут быть высказаны аргументы, сформулированные в процессе специфического мыслительного эксперимента, поставленного Крипке. Я приведу в пример один из таких аргументов, воспользовавшись крипкевской методологией.
В своем сознании я схватываю определенное мыслительное образование в качестве содержания понятия ‘стол’. Это содержание раскрывается в дефиниции: стол - это плоская горизонтальная поверхность, закрепленная на опорах, высотой в половину человеческого роста, предназначение которой заключается в создании надлежащего комфорта при приеме пищи. Допустим далее, что я фиксирую в сознании еще одно мыслительное образование - понятие ‘цтол’. Его дефиниция такова: цтол - это плоская горизонтальная поверхность, закрепленная на опорах, предназначение которой состоит в создании надлежащего комфорта при приеме пищи. Спрашивается, какое из этих двух понятий я подразумеваю в случае конкретного употребления слова «стол»? Что обозначает слово «стол» - ‘стол’ или ‘цтол’?
Если представить себе ситуацию, что мой прошлый конечный опыт познания ограничивался только созерцанием предметов указанной конфигурации высотой в половину человеческого роста, то я смогу констатировать, что мое прошлое употребление слова «стол» соответствовало сразу двум понятиям. ‘Стол’ и ‘цтол’ были до сих пор неразличимы.
Однажды я оказываюсь в Японии, знакомясь с традициями и бытом людей этой страны. Когда я вижу предмет, который является центральным в процессе трапезы в японской семье, я отказываюсь его имено-
вать по-русски «столом», ибо по виду он совсем не похож на те предметы, на которые я привык указывать, употребляя это слово.
В этот момент возникает скептик и спрашивает меня: «Ты уверен, что не совершаешь ошибки, что следуешь именно тому правилу употребления данного термина, которым ты руководствовался раньше?» Если я отвечу утвердительно, скептик продолжит: «Твоя уверенность основана, во-первых, на том, что в прошлом ты отчетливо понимал, в каком значении ты употреблял данный термин, и, во-вторых, на том, что сейчас ты отдаешь себе отчет, что употребляешь данный термин в том же значении, что и раньше». Тем не менее на основании дефиниций обсуждаемых понятий можно утверждать, что в прошлом опыте употребления данного слова ему соответствовало, по крайней мере, два значения - ‘стол’ и ‘цтол’. Почему ты теперь уверен в том, что употребляешь слово «стол» в значении ‘стол’, а не ‘цтол’? Ничто из твоего предыдущего опыта не запрещает предположить обратное. Но как только ты сделаешь это, как только предположишь, что слово «стол» обозначало в прошлом ‘цтол’, тут же твое нынешнее употребление данного слова по отношению к центральному атрибуту японской трапезы перестанет квалифицироваться как ошибка. Ты должен будешь признать, что употребляешь сейчас данный термин вполне корректно, в соответствии со своим предыдущим языковым опытом.
В итоге мы имеем следующее. Если правомерно утверждение, что данное конкретное употребление слова одновременно допускает в качестве значения, по крайней мере, два понятия, то оказывается невозможным зафиксировать соответствие или несоответствие этого употребления предыдущему языковому опыту. Употребление слова оказывается «слепым» действием, произнесением наугад. Слово не имеет никакого фиксированного значения. Я не могу обнаружить в пределах моей ментальной жизни такое образование, которое я бы мог связать с данным словом в качестве его значения.
Крипке резюмирует данный скептический тезис высказыванием самого Витгенштейна, утверждая, что именно здесь, в § 201, выражена главная идея «Философских исследований»: «... ни один образ действий не мог бы определяться каким-то правилом, поскольку любой образ действий можно привести в соответствие с этим правилом... если все можно привести в соответствие с данным правилом, то все может быть приведено и в противоречие с этим правилом» [1. С. 163].
Возможные пути преодоления скептицизма
Скептический тезис высказан. Чтобы проверить его на прочность, необходимо проанализировать те теории, которые продуцируют позитивные тезисы относительно значения. Скептическое сомнение в возможности стабильного значения выражения будет оправдано в той мере, в какой на его основе удастся сформулировать некоторые существенные контраргументы, разрушающие позитивные теории.
Так и поступает Крипке. Он выбирает в качестве объектов для критики диспозиционную и кволитив-ную теории значения и пытается, используя методологию скептического сомнения, указать на ошибочность их выводов.
Далее бегло проследим, как он это делает.
Критика диспозиционной теории значения
Вот как Крипке формулирует основной тезис диспозиционной теории значения: «Во-первых, мы должны сформулировать простой диспозиционный анализ. Он предоставляет критерий, который сообщит мне, какую числовую теоретическую функцию ф я подразумеваю под бинарным функциональным символом /, а именно: Референт ф [знака] ‘/ есть однозначно определенная бинарная функция ф, такая, что я предрасположен, будучи спрошен о 'f(m, п)’, где ‘т’ и ‘п’ - цифры, обозначающие специфические числа тип, ответить ‘р’, где ‘р’ - цифра, обозначающая ф(ш, п)» [2. С. 26].
Теория диспозиций утверждает, что понимание значения выражения фиксируется в факте предрасположенности употребить данное выражение тем или иным способом. Сам американский логик иллюстрирует свою мысль математическими примерами. Выяснить, что я подразумеваю под знаком «+», я могу тогда, когда зафиксирую, какую предрасположенность к ответу я буду иметь в случае конкретного употребления этого знака, например 68+57. Если я предрасположен выдать ответ 125, значит, я подразумеваю под «+»‘плюс’, если я предрасположен выдать ответ 5, значит, я подразумеваю под «+» ‘квус’ - математическую функцию, которая задает подобное экстравагантное соответствие.
В отношении интуитивно более очевидного примера, который я использовал при изложении скептического тезиса, может быть сказано следующее. Под словом «стол» я подразумеваю ‘стол’ в том случае, если сейчас в конкретном употреблении я предрасположен обозначить этим словом соответствующий предмет на кухне или в столовой в русской семье. И я подразумеваю ‘цтол’ в том случае, если я предрасположен обозначить данным словом соответствующий предмет на кухне или в столовой в японской семье.
Теперь критика. На основании анализа текста Крипке можно выделить три главных аргумента против диспозиционной теории значения. Вот как они выглядят.
Аргумент «Ошибка». Допустим, я вычисляю 68+57 и получаю ответ 115 [3. С. 9]. Когда мне указали на некорректность результата моего вычисления, я воскликнул: «Ну, конечно же! Правильный ответ 125. Я просто совершил ошибку. Я сложил 8 и 7, получил 5,
но позабыл перенести 1 в следующий разряд». С точки зрения теории диспозиций я подразумеваю под «+» то значение, в каком я предрасположен его употребить в конкретной ситуации. В этой ситуации я оказался предрасположен употребить «+» так, что 68+57=115. Это значит, по определению, что под «+» я подразумевал какую-то другую функцию, отличную от ‘плюс’. Однако я говорю, что это не так. Я утверждаю, что был предрасположен употребить «+» в значении ‘плюс’, но просто совершил ошибку.
Иногда мне случается путать слова в отношении к их референтам. Я произношу «стол», указывая на стул. Меня поправляют: «Наверное, вы имели в виду другое слово?» Я восклицаю: «Ах, да! Я хотел сказать “стул”, я просто оговорился...». Я оказался предрасположен употребить слово «стол» так, что оно указывало на стул. Значит, его значение - понятие ‘стул’? Я снова выступаю против такого заключения. Я просто ошибся, на самом деле, я не был предрасположен употребить слово «стол» по отношению к стулу, я хотел сказать «стул».
Теория диспозиций не в состоянии объяснить этот феномен ошибки. Диспозиционист должен признать одно из двух:
1. Ошибки не существует. Если кто-либо предрасположен в ответ на вопрос 68+57=? выдавать число 115, то это, в соответствии с главным тезисом данной теории, означает, что вычисляющий под «+» сейчас подразумевает функцию, явно отличную от ‘плюс’. Однако данное заключение вступает в противоречие с очевидным фактом переживания ошибки, которое испытывает вычисляющий. Если диспозиционист прав, то вообще непонятно, по какой причине вдруг возникает мысль об ошибке?
2. Ошибка имеет место. Если кто-либо употребляет слово «стол» по отношению к стулу, а затем восклицает: «Ах, я оговорился!», это означает, что он подразумевает под словом «стол» не то понятие, в соответствии с которым он был предрасположен употребить это слово в данной ситуации. Очевидно, что данное заключение вступает в противоречие с главным тезисом теории диспозиций. Получается, что подразумевать значение слова и иметь предрасположенность к его употреблению - это различные ментальные события.
Аргумент «Ad infinitum», пожалуй, самый распространенный крипкевский аргумент, которым он пользуется на протяжении всего исследования. Крипке подчеркивает несоизмеримость конечного и бесконечного, утверждает, что конечная познавательная активность человеческого сознания не способна обозреть бесконечное число случаев распространения значения слова.
Вот как звучит этот аргумент у самого Крипке: «... если диспозиционист пытается определить функцию, которую я подразумевал, как функцию, заданную посредством того ответа, который я предрасположен дать для произвольно больших аргументов, то он игнорирует тот факт, что мои диспозиции распространяются только на конечное число случаев» [2. С. 28].
Чтобы выяснить, что я подразумеваю под знаком «+», нужно зафиксировать те предрасположенности к конкретным употреблениям этого знака, которые я
имею. Если я предрасположен употребить знак «+» в выражениях «2+2=4» и «3+3=6», то это означает, что под «+>> подразумевается арифметическая функция (операция, понятие) ‘плюс’.
Однако я не могу не считаться с тем, что актуальная психическая жизнь моего сознания конечна, я способен обнаружить в себе только ограниченное количество фактов предрасположенности к употреблению данного знака. Допустим, эти предрасположенности распространяются на операции с числами от 0 до 56. Каково будет употребление знака «+» в случае оперирования с числами, большими, чем 56? Я не могу ответить на этот вопрос посредством интроспекции -я не обнаруживаю в своем сознании никаких фактов.
Далее можно предположить, что существуют, по крайней мере, две функции, которые, имея в области определения числа от 0 до 56, сопоставляют им из области значения одни и те же числа так, что для «Г» (или «+») в значении ‘плюс’ будет истинным: «Г (2, 2, 4)» и для «&> в значении ‘квус’ также будет истинным: «£ (2,
2. 4)». Тем не менее не составит затруднения предположить, что это все же не тождественные функции. Области их значения начинают расходиться с момента оперирования с числами, большими, чем 56. Например, для «!'» в значении ‘плюс’ истинным будет: «Г (68, 57, 125)», тогда как для «Г» в значении ‘квус’ истинным будет: «Г (68, 57, 5)».
По определению, наши предрасположенности к употреблению распространяются на числа от 0 до 56. Спрашивается, как мы можем на основании нашей предрасположенности употребить «£» в выражении «Г (2,2,4)» решить, в каком значении здесь употребляется знак «5>? Предрасположенность одна и та же - функции разные. Вывод: мы не можем судить о значении выражения на основании нашей предрасположенности к его употреблению.
Относительно того более простого, повседневного примера употребления слова, который я взял за основу в самом начале, аргументация также выглядит интуитивно более очевидно. В каком значении я употребляю слово «стол»? Что я подразумеваю под этим знаком -‘стол’ или ‘цтол’? Диспозиционист скажет, что в ответе на этот вопрос я должен опираться на интроспекцию, на фиксацию тех предрасположенностей к употреблению этого слова, которые я имею. Если я предрасположен к тому, чтобы слово «стол» употреблять по отношению к предмету в ввде плоской горизонтальной поверхности, закрепленной на опорах, высотой в половину человеческого роста и занимающей центральное место в кухонной комнате в русской семье и, соответственно, не предрасположен употреблять данное слово по отношению к предмету в виде плоской горизонтальной поверхности, закрепленной на опорах, высотой по колено и также располагающейся в русской кухонной комнате, то отсюда следует, что я употребляю слово «стол» в значении ‘стол’.
Проблема в том, что я никогда не был в Японии. Мои предрасположенности к употреблению слова «стол» распространяются на ограниченное число возможных ситуаций моего повседневного опыта. Постоянно проживая в России, при помощи диспозицион-
ной теории невозможно определить, какое значение имеет слово «стол», ибо имеющиеся предрасположенности к употреблению будут презентировать одновременно, по крайней мере, сразу два значения - ‘стол’ и ‘цтол’. Впоследствии скептик может показать мне, что я могу с полным правом употреблять слово «стол» по отношению к центральному предмету в японской трапезе, ибо мой предшествующий опыт не запрещает сделать вывод о том, что я всегда подразумевал под этим словом понятие ‘цтол’, содержательным признакам которого как раз и удовлетворяет предмет, обнаруживаемый мной в японской семье.
Проще говоря, является ли определенная высота предмета существенным признаком того понятия, которое я подразумеваю под словом «стол»? Если я имею в виду ‘стол’, тогда является. Если же я подразумеваю ‘цтол’, тогда высота предмета, по определению, значения не имеет, решающими являются другие признаки - функциональные прежде всего. Так вот, исходя из своего предшествующего опыта, я не могу однозначно определить, являлась ли высота данного предмета существенным фактором для связи с ним слова «стол». Мои предрасположенности к употреблению связывали данное слово только с предметами определенной высоты, из-за чего теперь может сложиться впечатление, что данный фактор являлся существенным. Но дело в том, что я имел конечный опыт употребления данного слова, и каждый раз мне на глаза попадались вот эти предметы. Именно поэтому теперь и возникает иллюзия однозначной существенности данного признака. На деле же ситуация употребления оказывается радикально неопределенной. Из того, что я до сих пор обозначал словом «стол» предметы определенной высоты, не следует с необходимостью, что признак высоты здесь является существенным.
Аргумент «Circulus Vitiosus». Крипке сам придумывает контраргумент диспозициониста по отношению к его критике с позиции ad infmitum. Этот контраргумент выглядит следующим образом.
Да, соглашается приверженец теории диспозиций, наше познание ограничено, ограничен и набор наших предрасположенностей к употреблению слова. Однако это лишь, так сказать, эмпирический изъян диспо-зиционного тезиса. Если продолжить рассуждение на сугубо теоретическом уровне, то логически непротиворечиво представить себе модель некоего идеального опыта, идеального познавательного аппарата, или - если кто-то пожелает сделать акцент на натурализме - идеального мозга, который был бы способен охватить своим взором все возможные случаи употребления языка. Тогда мы бы воочию убедились, что при возникновении вопроса 68+57=? этот мозг был бы склонен выдать ответ 125. Мы бы убедились, что любая последующая предрасположенность к употреблению знака «+» оказывалась бы соответствующей значению (функции, правилу, понятию) ‘плюс’.
Крипке утверждает, что данная объяснительная гипотеза диспозиционизма содержит в себе логическую ошибку «порочного круга». Сперва диспозиционист пытался вывести значение выражения в качестве следствия интроспективного опыта фиксации предрас-
положенностей к употреблению. На основании предрасположенностей мы должны были заключать о том, какое значение подразумевается под выражением языка. Теперь же диспозиционист утверждает, что любой предполагаемый факт предрасположенности будет именно таким и никаким иным, ибо окажется строго детерминированным значением выражения. Таким образом, диспозиционист полагает в качестве основания своего доказательства то, что еще только требуется доказать. Нужно доказать, что значением знака «+» является ‘плюс’. Диспозиционист берется это сделать на основе исследования предрасположенностей к употреблению «+». Когда же его спрашивают, почему ты уверен, что при неограниченном осуществлении языкового опыта предрасположенности будут именно таковыми, он ссылается на то, что они будут соответствовать функции ‘плюс’, ибо именно она является фиксированным значением выражения «+». Но последнее суждение не может выступать в качестве основания. Его истинность диспозиционист как раз и пытался обосновать с помощью своей теории.
Критика кволитивной теории значения
Кволитивная теория утверждает, что значение слова должно представлять собой конкретное актуальное психическое образование - качество (quality). Именно качественные состояния оказываются наиболее очевидными данностями сознания и именно они должны приниматься во внимание, если мы хотим создать максимально внятное представление о значении.
Что может являться качественным состоянием? Го-ловная боль, например. Присутствие данного состояния мы переживаем в психике ясно и отчетливо. Мы можем зафиксировать его появление, проследить его изменения, отметить исчезновение. По отношению к такому психическому феномену, который мы решим именовать значением слова, мы должны быть способны к совершению подобных фиксаций. Только в этом случае разговор о значении можно будет считать эпи-стемически строгим.
На основании анализа текста Крипке я выделил три критических аргумента по отношению к кволитивной теории значения.
Аргумент «Образ для образа». Пусть значением слова «красный» выступает конкретное ментальное переживание - созерцание конкретного образа красного - скажем, вот этого яблока. Спрашивается, где начало и где конец корректного представления этого образа? Представление является корректным, если я фиксирую этот образ красного, когда смотрю на яблоко, положив его к себе на ладонь? Или, может быть, тогда, когда оно лежит на столе? Когда я лишь вскользь, на одно мгновение касаюсь его взглядом или когда я пристально всматриваюсь в него?
Проблема даже не в том, что мне могут попадаться различные яблоки. Проблема в том, что если мы ограничим универсум всего лишь одним предметом, при созерцании которого можем получить образ красного, мы все равно окажемся в ситуации неопределенности, ибо сам конкретный образ допускает к себе
множественность пространственных и временных перспектив его фиксации. Мы испытываем потребность в некотором мета-образе, который бы задавал границы корректного представления образа вот этого красного яблока. Очевидно, что этот ряд образов-оснований может быть продолжен в бесконечность.
Данное рассуждение представляет собой экстраполяцию критического аргумента «Ас1 тйпкшп» с дис-позиционной на кволитивную теорию значения.
Аргумент «Эврика!». Если вследствие предыдущего рассуждения мы оказываемся в затруднении относительно корректной интерпретации ментального образа, то можно предположить, что из этой ситуации все же имеется выход. Следует обратить внимание на единственное переживание - на появление данного образа (или внутреннего чувства) в первый раз в жизни моего сознания в тот момент, когда я освоил правило сложения - т.е. в тот момент, когда я воскликнул: «Эврика!» [2. С. 45], - и вот именно это переживание и считать значением знака «+».
В отношении данной идеи можно высказать, по крайней мере, два скептических соображения:
а) Сомнительно, что я испытал какое-то отчетливое ощущение в тот момент, когда освоил правило сложения. Сомнительно, что освоение правила сложения так же, как и освоение концепта ‘красное’, произошло в ка-кой-то четко определенный момент времени.
б) Если все же предположить, что а) имело место, то еще более сомнительным является то, что я способен удерживать в памяти это ощущение в его первозданном виде на протяжении последующей жизни моего сознания.
Аргумент «Логическая необходимость». Тем не менее сомнительность вышеописанной идеи не столь надежна, чтобы отрицать притязания кволитивной теории на адекватную интерпретацию значения слова. В самом деле, логически непротиворечиво, хотя эмпирически и маловероятно, предположить, что а) и б) имеют место. Имеется ли в распоряжении Крипке еще какой-нибудь неоспоримый в своей весомости аргумент? Вряд ли исследование американского логика получило бы столь широкую известность, если бы он останавливался на полпути. Аргумент имеется.
Вот что пишет Крипке: «И еще более важной оказывается логическая трудность, присущая скептическому аргументу Витгенштейна. Я думаю, что Витгенштейн утверждает не просто то, как мы говорили до настоящего времени, что интроспекция показывает, что предполагаемое ‘качественное’ состояние понимания является химерой, но также то, что для него оказывается логически невозможным выступать в качестве ‘подразумевания под “плюс” сложения’ вообще» [2. С. 52].
Логическая невозможность того, чтобы какое-либо ментальное переживание оказалось значением знака «+», следует в качестве вывода из рассуждения: если даже предположить, что а) и б) имеют место, все равно остается неопределенность, ибо данное конкретное ощущение, которое я испытал в детстве при выполнении действия 2+2=4, могло презентаровать, по крайней мере, фазу две функции - «плюс» и «квус», ибо последние в данном арифметическом действии неразличимы по определению.
И еще раз Крипке: «Предположим, я осуществляю частную операцию сложения, скажем ‘5+7’. Имеется ли у этого переживания какое-либо специфическое качество? Стало бы оно другим, если бы я обучился и исполнил соответствующее квожение? Стало бы, в самом деле, другим переживание, если бы я исполнил соответствующее умножение (‘5x7’), иным по сравнению с тем, [которое я бы имел], если бы выдал автоматически другой ответ? (Попытайтесь поэкспериментировать на себе.)» [2. С. 45].
ПОЧЕМУ В КАЧЕСТВЕ ОБЪЕКТА СКЕПТИЧЕСКОЙ КРИТИКИ ВЫБРАНА ДИСПОЗИЦИОННАЯ ТЕОРИЯ ЗНАЧЕНИЯ?
При чтении соответствующих страниц книги Крипке постоянно возникает этот вопрос - почему? Почему автор выбрал в качестве обсуждаемого объекта именно диспозиционную теорию и именно ей посвятил большую часть своих критических аргументов? Отсутствие каких-либо внятных обоснований данного выбора выглядит тем более странным в сравнении с блестящим по ясности изложения стилем данной работы.
Единственный намек на объяснение мы встречаем в самом начале обсуждения диспозиционной теории: «Начиная с Понятия сознания Райла, диспозицонные анализы стали влиятельными; несомненно, сама поздняя работа Витгенштейна во многом инспирировала такие анализы» [2. С. 22]. Очевидно, что данное обоснование пытается сослаться на авторитет традиции: именно диспозиционная теория является в настоящее время наиболее влиятельной теорией значения в философии языка, поэтому, чтобы скептический тезис выглядел убедительно, необходимо высказать по отношению к ней соответствующие критические аргументы.
Все это так. Однако хотелось бы прояснить и причины этой влиятельности. Я попытаюсь это сделать за Крипке.
Мне представляется, что дело в том специфическом акценте, который привнесло с собой введение Витгенштейном понятия правила. Витгенштейн ставит вопрос о значении как о следовании правилу. Он говорит примерно следующее: на статус значения выражения может претендовать только та структура, которая содержит в себе правило стабильной связи данного выражения с тем или иным комплексом предметов в ситуации его неограниченного последующего употребления. Значение должно содержать в себе директиву к тому, как следует корректно употребить выражение в каждом новом случае.
Отсюда следует один очень важный вывод. Становится понятным, что Витгенштейна не заботит вопрос об онтологическом статусе значения. Для него не важно, что именно представляет собой значение слова в бытии, что оно есть вещь объективного физического мира, внутреннее психическое переживание субъекта или же объективное идеальное образование, подобное платоновскому эйдосу.
Это означает, что Витгенштейн сразу оставляет не у дел все традиционнее по отношению к его теории
споры о значении. Например, широко известный в современной эпистемологии спор психологизма и антипсихологизма по вопросам основания логики и математики, так, как он сформулирован в Исследовании I второго тома «Логических исследований» Э. Гуссерля [4], есть спор в области теории значения. Гуссерль, с одной стороны, и его оппоненты в лице так называемых психологистов - с другой, спорят о том, что следует считать значением выражения, каким бытийным статусом обладает значение, в частности значение математических символов? Что оно есть - объективное абстрактное образование, эйдос или же субъективная ментальная идея, зете-сЫа?
С точки зрения Витгенштейна, не важно, чем может быть значение, какое место в бытии может занимать то образование, которое окажется соответствующим статусу значения. На эти вопросы, конечно же, тоже необходимо дать ответ, но они оказываются второстепенными по отношению к той проблеме, которую сформулировал Витгенштейн: не важно каким онтологическим статусом обладает это образование, важно показать, что оно содержит в себе некую нормативную структуру, константу [5], директиву к действию или правило связи того или иного выражения с соответствующим комплексом предметностей в ситуации его неограниченного употребления.
Отсюда следует, что только лишь диспозиционный анализ может претендовать на то, чтобы быть адекватным отчетом о значении. Теория диспозиции спрашивает, какова та структура, которая обеспечивает говорящему предрасположенность употребить выражение так, а не иначе? Поставить вопрос таким образом - значит спросить о том правиле, которое обеспечивает связь выражения с соответствующим предметом. Это, в свою очередь, и подразумевает не что иное, как вопрос о значении в витгенштейновском смысле.
Вышеприведенное рассуждение, как мне представляется, способно, помимо чистой констатации, к которой прибег Крипке, объяснить, почему именно диспозиционный отчет о значении занял ведущее место в аналитической философии после выхода в свет «Философских исследований». Сама постановка проблемы значения в данной работе оказалась такой, что единственным адекватным ее решением как раз и должна была оказаться соответствующим образом разработанная теория диспозиций.
В каком отношении друг к другу находятся диспозиционная и кволитивная теории значения?
Отдельное обсуждение кволитивной теории выглядит у Крипке не вполне вразумительным сразу по двум основаниям.
Во-первых, исходя из вышесказанного, уже становится понятным, что кволитивная теория должна находится в отношении подчинения в сравнении с теорией диспозиций, ибо любая теория, чтобы предоставить адекватный отчет о значении, должна ответить на вопрос о правиле, а значит, должна содержать в себе элементы диспозиционного анализа. В данном случае возникает вопрос: как автор исследования осуществил операцию логического деления,
когда представил соответствующий класс теорий значения? Каким основанием деления он руководствовался?
Во-вторых, критические аргументы в адрес кволи-тивной теории, по сути, повторяют те аргументы, которые изначально высказывает Крипке при формулировке скептической проблемы в общем виде. Это, кстати, просматривается и в содержании данной статьи, следующей логике рассуждения Крипке. И дело здесь в том, что кволитивная теория представляет собой, пожалуй, самый очевидный, тривиальный для повседневного сознания отчет о значении слова. Что значит знать значение? Это значит с очевидностью усматривать в своем сознании некое смысловое образование, которое я связываю в данном употреблении с соответствующим выражением. Скептик утверждает, что субъект речи и субъект познания в более широком аспекте не способен схватывать такое смысловое образование в своем сознании. В этом состоит интрига самого скептического тезиса, в этом же состоит и главный критический вывод по отношению к кволитивной теории значения.
Почему ни номинативизм, ни концептуализм не способны задать диспозицию к употреблению?
В целом создается впечатление, что критика существующих теорий значения проведена Крипке достаточно суетливо, иногда без необходимых для прояснения общей картины исследования обоснований, иногда не вполне последовательно.
Между тем зафиксировать то, как должна выглядеть эта критика, чтобы избежать указанных недостатков, не составляет особого труда. Необходимо отметить в истории философии самые известные доктрины, повествующие о функционировании языка, а затем протестировать их на способность предоставить диспозиционный отчет, ибо любая теория значения, как установлено выше, должна в конце концов быть диспозиционной. Если результаты такого теста окажутся отрицательными для каждой из теорий, то можно будет констатировать эпистемическую валидность скептического тезиса.
Ниже я предлагаю свою классификацию основных воззрений на значение слова в истории философии, которые тесно связаны с хорошо известными эпистемологическими установками.
1. Номинативистская теория характерна для позитивистско-материалистических эпистемологий. Ее главный тезис состоит в том, что слово является име-нем-ярлыком воспринимаемого во внешнем мире объекта. Соответственно, этот объект и является значением слова.
2. Концептуалистская позиция наиболее четко была сформулирована в английском эмпиризме. Здесь, в соответствии с общей эпистемологической установкой данной традиции, интерпретация значения была такой: слово обозначает не объект внешнего мира, а внутреннее психическое переживание субъекта, ментальный образ, зеше-с^а.
3. И, наконец, универсалистской позиции в интерпретации значения придерживаются представители объективного идеализма. Тезис универсализма таков:
значением слова является объективное, нерастворимое в психических переживаниях субъекта идеальное образование, эйдос.
Теперь я покажу несостоятельность номинативиз-ма и концептуализма в отношении диспозиционного отчета о значении.
Несостоятельность номинативизма. Никто не будет спорить с тем, что отдельный объект - стол, например, - может выступить референтом выражения «стол» в соответствующем остенсивном определении (куайновскую критику остенсии на протяжении настоящего размышления можно оставить в стороне). Проблема в том, что такой референт не способен содержать в себе правило связи объекта и выражения. Если я выучиваю правило употребления слова «стол», то данный референт выступает только в роли конкретной иллюстрации правила, но не самого правила. Само правило формулируется в виде некоторого по-нятия-директивы: «Применяй данное выражение по отношению к тем предметам, которые обладают соответствующими признаками, а именно, они представляют собой плоскую горизонтальную поверхность, закрепленную на опорах, высотой в половину человеческого роста, предназначение которой состоит в создании надлежащего комфорта при приеме пищи». На основании скептического тезиса можно утверждать, что одну конкретную связь слова и объекта можно привести в соответствие, по крайней мере, с двумя правилами. Употребление слова «стол» в данной ситуации вполне может соответствовать правилу ‘цтол’, в котором не акцентируется внимание на характеристике высоты объектов-референтов. Как следствие, возникает неопределенность ответа на вопрос: по отношению к каким объектам употребление данного слова окажется корректным в дальнейшем лингвистическом опыте?
Можно представить наиболее радикальный случай фиксации значения, исходя из принципов номинативи-стской теории. Допустим, номинативист, задавая остен-сивное определение выражению, говорит: «Связывай слово “стол” с этим и только с этим объектом». В данном случае отпадает вопрос о том, что в дальнейшем это выражение может быть связано с какими-то другими вещами, например, с предметом, занимающим центральное место во время трапезы в японской семье. В самом деле, нет ничего логически (и даже фактически) невозможного в том, чтобы я ограничил весь свой последующий опыт познания созерцанием объектов, находящихся в кухонной комнате моей квартиры.
Однако неопределенности значения не удастся избежать даже в этом случае. Ибо значение здесь снова предстает не в качестве самого объекта, а в качестве своеобразной остенсивной дерективы: «Связывай слово “стол” с этим и только с этим объектом». Находящийся рядом скептик тут же выдаст еще одну дерек -тиву: «Связывай слово “стол” с этим и только с этим объектом до времени I. а после времени I свяжи данное слово вот с тем объектом [показывает пальцем на стул]», и предложит задачу определения того, какой директивой будет руководствоваться в употреблении слова «стол» субъект речи до времени I. Соот-
ветственно, возникнет вопрос и о том, какое употребление данного слова после времени I можно будет считать корректным.
В итоге необходимо констатировать следующее: конкретный объект внешнего материального мира, во-первых, сам не является правилом и, во-вторых, не может нам помочь в процедуре различения правил. Номинативизм не способен представить удовлетворительный диспозиционный отчет о значении.
Несостоятельность концептуализма. Концептуализм является прямо противоположной по отношению к номинативизму позицией. Он утверждает, что значением выражения не может выступать никакой объективный предмет мира природы, ибо познавательные возможности человека ограничены областью его ощущений, за пределы которых он не может перешагнуть.
Однако в одном, самом существенном для настоящего исследования пункте концептуализм оказывается совершенно подобен номинативизму. Он утверждает, что значением может выступать только субъективное психическое переживание, конкретный ментальный образ, в его актуальном осуществлении в сознании субъекта. Важнейший элемент подобия - конкретность. С точки зрения концептуализма, значение есть такой же конкретный факт опыта, о котором говорит и номинативизм, с той лишь разницей, что последний утвервдает возможность объективного познания внешних вещей.
Критическая аргументация по отношению к номинативизму была сосредоточена как раз в этом пункте - конкретный факт опыта не может быть значением выражения с точки зрения теории диспозиции, ибо он сам не представляет собой ни правила, ни возможности для различения правил.
Следовательно, концептуализм оказывается несостоятельным по тем же основаниям, что и номинативизм.
Аргументы против универсалистской семантики
Остается одно - универсалистская семантика. Правило, задающее связь знака и вещи, само не должно быть вещью в смысле индивидуального онтологического элемента, оно не может быть ни субъективным переживанием, ни конкретным физическим объектом. Правило должно представлять собой некое эйдетическое образование, функция которого будет состоять в том, чтобы сгруппировать референциальные конкретности вокруг единого принципа связи слова и именуемых им вещей.
В этом смысле правило оказывается подобным понятию с той лишь разницей, что понятие представляет собой эйдетическое образование, так сказать, «в чистом виде» - в его содержании как раз и формулируется принцип объединения конкретных референтов в единый класс - объем понятия; тогда как правило является определенной нормативной структурой, эйдосом-дирек-тивой, задающей предписание связи знака с соответствующим комплексом референтов.
Например, понятие ‘стол’ таково: это предмет мебели в виде плоской горизонтальной поверхности... (я не буду снова повторять дефиницию). Правило, эйдос-ди-ректива ‘стол’ таково: связывай слово «стол» с теми ре-
ферентами, которые удовлетворяют существенным признакам, сформулированным в понятии ‘стол’.
То же можно сказать и о правиле ‘плюс’. Единственное различие будет состоять в том, что на месте рефе-рентов-вещей там окажутся референты-действия, однако самый существенный в данном контексте признак этих онтологических образований останется неизменным - конкретность. 68+57=125 - конкретное действие, подпадающее под понятие ‘плюс’, а употребление знака «+» подпадает, в свою очередь, под эйдос-директиву ‘плюс’.
На основании крипкевских медитаций можно заключить, что и этот последний оплот диспозиционной теории - универс&чистская семантика - также не способен предоставить адекватный отчет о значении. Крип-ке не высказывает четких контраргументов по отношению к универсализму. Этот скепсис можно обнаружить в различных местах его работы, в частности в тех пассажах, где он непосредственно касается критики теории диспозиций. Я попытался четко сформулировать и развить эти критические аргументы.
Аргумент «Ас! тйтшт-2». Как я уже сказал ранее, данный аргумент - это главная «козырная карта» Крипке. В первой части данной статьи он уже был рассмотрен достаточно подробно. Сейчас я только хотел бы экстраполировать крипкевские суждения на область теории понятия.
Если утверждения, сформулированные в последнем параграфе, верны, то мы вправе сделать вывод, что все крипкевские головоломки по ПОВОД}' перехода от конечного к бесконечному, по подводу необходимости интерпретации для интерпретации сводятся к одной простой проблеме из области традиционной логики - к проблеме определения понятия.
Мы не можем задать полного явного определения понятия, ибо всякий раз будем сталкиваться с проблемой определений тех терминов дефиниенса, которые составляют определение дефиниендума.
По сути, именно об этой классической для логики проблеме говорит Крипке, когда утверждает неопределенность квантифицирования в случае установления правила сложения. Когда мы после фиксации существенных признаков, задающих эйдос операции сложения, добавляем в качестве директивы: «поступай так во всех возможных случаях», возникает проблема. Квантор всеобщности, смысл которого в данном примере эквивалентен содержанию понятия ‘всякий возможный случай’, оказывается радикально неопределенным. Мы можем отдать себе отчет о содержании понятия квантора всеобпщости только на основании конечных случаев каких-либо познавательных операций. Это значит, что мы не способны вполне освоить содержание того понятия, которое вводим в теорию. Конечное не способно судить о бесконечном.
Аргумент «Эйдос-фантом». Если мы все же гипотетически признаем правомерность теории эйдетического созерцания и будем настаивать на том, что в опыте познания способны во всей полноте схватывать универсальные содержания, то даже в этом случае нам не удастся избежать еще одной весьма специфической проблемы.
Дело в том, что такие дефект-эйдосы [6. С. 290-291], или эйдосы-фантомы, как ‘квус-’, не похожи на «обычные» эйдетические образования. Отношения между эй-досами ‘плюс’ и ‘квус’ не подобны отношению между понятиями ‘школьник’ и ‘шахматист’. В последнем случае данные понятия лежат для нашего познающего взора на поверхности. Мы понимаем, что они находятся в отношении пересечения и что какой-либо конкретный объект может подпадать сразу и под одно и под другое понятие.
‘Квус’ латентен - в этом его существенная черта. Когда мы осуществляем какое-либо конкретное действие, скажем, 2+2=4, даже при условии вполне внятного понимания правила сложения мы оказываемся в ситуации неопределенности. Сейчас, пребывая в полной уверенности в том, что мы следуем правилу сложения, мы просто не отдаем себе отчета, что с тем же успехом следуем и другому правилу - правилу кво-жения. Если возникнет скептик, обрисует для нас создавшуюся ситуацию и спросит: «так какому правилу вы следуете?», мы окажемся в смятении. Указанный скептиком эйдос-фантом ‘квус’ в ситуации данного конкретного употребления знака «+» будет полностью покрывать объем понятия ‘плюс’ - они будут находится в отношении тождества.
На это можно возразить - поскольку я обладаю способностью к эйдетическому созерцанию, то себе, в субъективности я все же могу отдать однозначный отчет о том, что я подразумеваю именно ‘плюс’. Ибо ведь ‘квус’ я тоже могу созерцать эйдетически, а значит, заметить различия между ‘плюсом’ и ‘квусом’, которые в реальной практике словоупотребления проявятся впоследствии, уже сейчас, в едином усилии познания.
Этот контраргумент имел бы силу, если ‘квус’ не обладал бы свойством латентности, если бы мы созерцали его наравне с ‘плюсом’ так же, как принимаем во внимание понятие ‘школьник’ вместе с понятием ‘шахматист’. В данном же случае провести необходимые дистинкции не представляется возможным.
Понятно, что данное рассуждение может быть продолжено в бесконечность. Если предположить, что ‘квус’ нам все же дан, то тут же скептик может обратиться к новому эйдосу, скажем, ‘гвус’, который будет обладать свойством латентности.
Отсюда вывод. Проблема эпистемической неопределенности была бы решена только в том случае, если бы мы созерцали сразу весь эйдетический универсум целиком. Однако столь сильный тезис не решались выдвигать даже самые рьяные приверженцы универсализма, как, например, Э. Гуссерль [4].
Аргумент «Темпоральность опыта». Остается еще один случай. Это прямое остенсивное определение термина, ограничивающее его значение одним-един-ственным объектом. Эта ситуация имела бы место тогда, когда по отношению к каждой отдельной вещи мира мы использовали бы собственное имя.
В данном случае скепсис по отношению к понятию не работает, ибо данное эйдетическое образование никак в процессе означивания не участвует. И тем не менее даже касаемо этого предельно простого случая задания референции у скептика припасены соответствующие критические доводы.
Дело в том, что само правило-директива, устанавливающее связь термина с остенсивно данным объектом, представляет собой своеобразную эйдетическую структуру. Остенсивная дерекгива (О,) гласит: применяй данное выражение (Е) к этому и только этому объекту (О, ).
Скептик не замедлит озвучить аргумент, впервые сформулированный Н. Гудменом [7]. Этот аргумент обосновывает неопределенность значения, исходя из идеи темпоральносги опыта. Имеется, по крайней мере, еще одна остенсивная деректива (1Э2). предписывающая следующее: применяй выражение Е к объекту 01 до момента времени 1, а после г применяй данное выражение Е к объекту 02. Спрашивается: до момента времени I имеет место употребление выражения Е в соответствии с остенсивной директивой Б1 или Э2? Очевидно, что здесь возникает та же проблема, что и в случае с различением функций-правил ‘плюс’ и ‘квус’.
В данной статье я не касался того решения скептической проблемы, которое предлагает Крипке на основании анализа «Философских исследований» Витгенштейна. Моя задача ограничивалась изложением самого скепсиса относительно значения. Критически проанализировав аргументацию Крипке, я пришел к следующим выводам:
1. Если значение выражения должно содержать в себе правило его употребления, то любая теория значения обязана предоставить диспозиционный отчет. Знатьзначение-значит иметь предрасположенность употребить выражение тем или иным образом в соответствии с правилом.
2. Ни один из известных в истории философии способов интерпретации значения выражения не способен предоставить адекватный диспозиционный отчет.
3. Теория диспозиций должна быть признана несостоятельной.
4. Значение выражения является радикально неопределенным. Произнося слово, мы не знаем, какое значение подразумеваем под ним. Произнося слово, мы не подразумеваем ничего.
ЛИТЕРАТУРА
1. Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994.
2. Kripke S. Wittgenstein on Rules and Private Language. Oxford, 1982.
3. Ebbs G. Rule-following and Realism. Cambridge; Massachusetts: Harvard University Press, 1997.
4. Husserl E. Logical Investigations. N.Y.: Humanities Press, 1970. Vol. 2.
5. Pettit P. The Reality of Rule-following// Mind. January, 1990. Vol. XCIX, № 393. P. 1-21.
6. Blackburn S. The Individual Strikes Back // Synthese 58. 1984.
7. Goodman N. Fact, Fiction, and Forecast. Cambridge; Massachusetts: Harvard University Press, 1951.
Статья представлена кафедрой философии и методологии науки философского факультета Томского государственного университета, поступила в научную редакцию «Философские науки» 15 февраля 2005 г.
cyberleninka.ru
11. Конструктивистская парадигма и расширенные теории референции. «Аналитическая философия» | Блинов Аркадий Леонидович | Ладов Всеволод Адольфович | Лебедев Максим Владимирович | Петякшева Наталья Ивановна | Суровцев Валерий Александрович | Черняк Алексей Зиновьевич
11.4.4 Внутренняя реконструкция и внешнее сравнение языковых явлений
Заключение о том, что значения не являются мысленными сущностями и не фиксируются свойствами психики носителей языка, органично для философа, работающего в русле логической традиции, поскольку в этой традиции семантика скорее рассматривается как дисциплина об отношениях между выражениями языка и внеязыковыми объектами, о которых говорят эти выражения, чем как дисциплина об отношениях между выражениями языка и действующими в сознании правилами и представлениями, составляющими языковую компетенцию носителей языка. Но для лингвиста это заключение может на первый взгляд показаться парадоксальным: ведь значения должны быть фиксированы для данного языка носителями этого языка, поскольку естественные языки – это создание человека, они отличаются друг от друга и изменяются с течением времени. Даже если предположить, что интенсионалы сами по себе, как функции от возможных миров к объектам различного вида, являются абстрактными объектами, могущими существовать независимо от людей, подобно числам, то все равно следует признать, что то, чем определяется, что некоторый интенсионал является именно интенсионалом некоторой лексической единицы в некотором естественном языке, должно зависеть от явлений и фактов, связанных с данным естественным языком, и, следовательно, должно зависеть от свойств людей – носителей этого языка.
Этот парадокс снимается с помощью понятия «каузальной истории» и социолингвистической гипотезы о «лингвистическом разделении труда», выдвинутой Патнэмом. Согласно последней родовые термины могут передаваться от одного носителя языка к другому таким же образом, как имена собственные. Вопрос о том, насколько универсально дальнейшее применение первоначально использованных идентифицирующих особенностей, является эмпирическим вопросом; исследование обычно улучшает наше понимание идентифицирующих особенностей (эмпирический опыт может раскрыть «реальную сущность»). Действительно, то, чем являются актуальные интерпретации лексических единиц в данном языке, определяется свойствами носителей этого языка, но не исключительно свойствами их психики. Равно важны взаимодействия носителей языка с внешним миром, которые сопровождают введение слов в язык, и важны также необходимые интенции говорящих использовать слова языка стабильно, тождественным и постоянным способом. Если в момент введения слова вода в язык в определенном отношении к носителю языка находилось вещество Н2О, а не хуz, то это обстоятельство является определенным фактором в фиксации интенсионала слова вода. Этот фактор решающим образом вовлекает в процесс говорящего, а не только вещество воды и слово вода; ведь без первоначального намерения говорящего использовать слово, например water, для обозначения вещества данного образца, это слово в английском языке не имело бы референции к данному веществу. Таким образом, свойства говорящих, вводящих слова в язык, являются решающим фактором, но это не их психические свойства.
С такой точки зрения, принцип «лингвистического разделения труда» Патнэма работает на обоснование, например, того лингвистического факта, что различие знаков вода – вада в русском языке характеризует различия диалектов одного времени на разных территориях и одновременно различия одного диалекта на одной территории в разные эпохи его существования.
Согласно современным лингвистическим представлениям, синхронное описание современного состояния языка есть не что иное, как проникновение через эмпирически фиксируемые факты в систему этого языка, скрытую от непосредственного наблюдения. Тем самым синхронное описание, выявляющее систему языка, оказывается первым этапом исторической реконструкции. С такой точки зрения, восхождение от наблюдаемых явлений к глубинной структуре в данном синхронном состоянии языка есть одновременно и углубление внутренней реконструкции (движение к архетипу), и выход за пределы данного диалекта к родственным диалектам (от данного языка и родственным языкам). Таким образом, утверждается единство синхронного описания и внутренней реконструкции и далее – внутренней реконструкции как обобщения данных во времени и внешнего сравнения как обобщения данных в пространстве. Сущностное единство оснований употребления термина в языке проявляет себя, в частности, в том факте, что не существует дискретной границы между внутренней реконструкцией и внешним сравнением языковых явлений.
Всякая внутренняя реконструкция, по мере того как она отдаляется от современного исследователю момента времени, постепенно переходит во внешнее сравнение, сначала – близкородственных диалектов одного языка, затем – генетически родственных языков. В связи с этим возникает вопрос: обладает ли каждый из диалектов одного языка собственной языковой системой и структурой или же система и структура каждого из них являются разновидностями, вариантами одного инварианта – общей системы и структуры данного языка в целом?
Традиционные для классической сравнительно-исторической лингвистики представления, согласно которым диалектные изоглоссы обычно совпадают с границами племен в родовом обществе и с границами феодальных земель в более позднее время, сменились более детально проработанной позицией, согласно которой внутренние системы диалектов являются вариантами одной общей системы-инварианта. Здесь целесообразно говорить о тройном соотношении: система языка в ее ярусах(от поверхностного до внутренних разной степени глубины) – территориальное распространение(от говора, через диалекты, до языка) – различия во времени(от современного состояния к все более удаленным состояниям в прошлом). Это соотношение конкретизует более общий «принцип лингвистического единства»: языковая система – пространство – времяи подчеркивает градуальный характер соотношения трех частей. В таком виде этот принцип позволяет корректировать внутреннюю реконструкцию данными внешнего сравнения: на определенном этапе реконструкции – и чем далее от ее начала, тем больше – реконструируемая система должна проверяться показаниями родственных диалектов.
Тот же принцип позволяет корректировать внешнее сравнение и сравнительно-исторический метод вообще данными внутренней реконструкции. С такой точки зрения, сходное параллельное развитие родственных языков не может быть случайным уже хотя бы в том отношении, что оно может быть рассмотрено как возникающее на основе тенденций, заложенных в системе праязыка. Таким образом, из логически равноправных реконструкций системы праязыка, возникающих на основе сравнения архетипов, более приемлемой оказывается та, которая может обосновать динамические процессы переходов от общей системы к архетипам.
Вместе с тем принцип единства «языковая система – пространство – время» характеризует и языковые союзы, независимо от генетически общего или необщего происхождения составляющих их языков. Этот принцип подчеркивает общность языковой семьи, основанной на генетическом принципе, и языкового союза, основанного на принципе длительного соседства, сосуществования в пространстве и времени, различных по происхождению языков. Четким критерием отличия семьи от союза остаются закономерные фонетические соответствия и общность по происхождению грамматических морфем, что может характеризовать только генетическую семью. Однако по мере углубления реконструкции этот критерий утрачивает четкость, и поэтому в наиболее глубоких реконструкциях фактически говорят о едином явлении «семье-союзе», не вводя дальнейшей характеристики, – генетическая ли это семья или языковой союз. При этом речь идет не о наблюдаемом явлении («таком союзе, который по данным наблюдения превратился бы в генетическую семью»), а о закономерной при глубинной реконструкции абстрактной категории, в которой различия между семьей и союзом уже не играют роли.
Передача языковой единицы сквозь меняющиеся состояния языка, от одного говорящего к другому, от одной эпохи к другой, решающим образом вовлекает в процесс социальные намерения людей говорить на одном языке. В принципе, возможна такая ситуация, в которой какой-либо говорящий ввел какое-то слово с жесткой референцией к какому-то данному объекту, затем этот объект перестал существовать и вообще не оставил никаких следов; но слово остается в языке и сохраняет ту же жесткую референцию к тому же объекту, несмотря на то, что последующие говорящие никогда не попадали в ситуацию воспроизведения его первого употребления: его употребляют так – а не иначе – потому, что «так говорят».
Таким образом, здесь мы имеем дело с анализом корреляций между различиями в истории употребления термина и индивидными различиями в группах людей, употребляющих его, – выражающимися, например, в пространственных различиях.
Наличие таких корреляций может быть рассмотрено как связанное с ролью актуального экстенсионала в отграничении значения. Так, Б. Холл Парти ссылается на пример с терминами, обозначающими социальное положение человека: в изменении экстенсионала и значения этих слов велика роль исторических изменений в обществе. Термин сеоrl, предок современного английского слова сhurl – «грубый, грубиян, мужлан», – претерпел семантическое изменение, обозначая вначале свободного крестьянина низшего социального ранга (VII в.), затем полукрепостного (XI в.) и наконец крепостного, serf (XII в.). В каком смысле в подобных случаях можно говорить о том, что экстенсионал остался фиксированным, а его свойства изменились? Ответ на этот вопрос может быть дан в духе Патнэма: экстенсионал в данном случае отграничен членством в некотором социальном классе, который сохраняется как самотождественная сущность, несмотря на постоянные замещения в его членстве, подобно тому, как наше тело сохраняется тождественным при всех изменениях его атомов и молекул.
Но как бы ни была важна роль актуального экстенсионала в фиксации значения термина, примеры указывают на важность и еще одного фактора – на роль мыслительных склонностей, «когнитивных установок» носителей языка. В самом деле, еще более ранним значением слова сеоrl было просто «человек, мужчина», а сопутствующим значением, которое прошло сквозь все изменявшиеся значения социальных рангов, было то, которое в сущности сохраняется и теперь – «неотесанный парень»; «мужик». Семантическое изменение, состоящее в том, что сначала термин обозначал социальное положение, а затем стал обозначать нечто другое – черту характера, облика или социального поведения, предполагает изменение в критерии воспринимаемого сходства, на основании которого производится индукция от данного набора образцов-индивидов к более широкой области применения. Невозможно (как правило) остенсивно указать полный экстенсионал какого-либо предиката; само отношение подобия, на котором основано обобщение от одного примера или образца к полному экстенсионалу, может быть рассмотрено как относительное и конвенциональное. Поэтому общие всем говорящим на языке L склонности определять свойства объектов, их сходства и различия так, а не иначе, остаются решающим фактором индивидуации.
Итак, фиксация определенной интерпретации знаков может быть рассмотрена как предполагающая два основания:
«актуальную природу данных индивидуальных (раrticular) объектов, которые выступают как парадигма» – то, что является независимым от носителей языка и чего они полностью не знают, и
общие перцептивные и когнитивные свойства человеческого сознания, определяющие природу генерализации, при которой указанная парадигма начинает служить образцом для обобщения.
При этом оба основания проявляются взаимосвязанно в том отношении, что когнитивные свойства сознания обеспечивают актуализацию парадигмы.
Такое понимание процесса установления связи между знаком и его референтом позволяет далее конкретизировать релевантность интерпретант – факторов стабилизации интерпретации. Например, когда в язык впервые был введен термин тигр, то лишь какая-то небольшая часть существовавшего тогда множества тигров была в истории термина связана с этим языковым актом. Те же самые факторы, которые обеспечивали правильность применения этого термина ко всем остальным существовавшим тогда же тиграм, обеспечивают применение этого термина ко всем тиграм, родившимся после того, и ко всем возможным тиграм, которые появились бы на свете при каком-либо ином ходе событий. Актуальная природа объектов, вовлеченных в первоначальный акт введения термина, ведет к тому, что интенсионал термина становится частично жестким, в том смысле, в каком Крипке говорит, что собственные имена делают их интенсионалы полностью жесткими.
С подобной точки зрения, определение такого понимания референции, которое учитывает процесс установления связи между знаком и его референтом, как каузального подхода неоправданно сужает его объем. Предыдущее употребление термина выступает не столько собственно причиной его последующего употребления, сколько основанием его очередной реинтерпретации, актуализуемой его очередным употреблением. Такое основание включает говорящего в некую заданность, допускающую интерсубъективную проверку правильности употребления термина в пределах языкового сообщества. Стабильность употребления знака в одном и том же значении объясняется в таком случае не причинной обусловленностью знака, но открытостью описания для верификационных метатеоретических процедур, подразумевающих интерпретацию в более широком метаописательном контексте. На первый план при этом выходит проблема правильности интерпретации, а уместный в этой связи вопрос можно сформулировать так:
какими критериями мы должны руководствоваться для того, чтобы иметь возможность судить о том, правильно или неправильно употреблен термин?
Очевидно, здесь не может быть достаточно не только критериев соответствия с действительностью, но и вообще каких бы то ни было критериев, игнорирующих свойства знаковых систем. Задачей знаковых систем является не только отражать то, что происходит в реальности, но и дополнять реальность доступными этой системе средствами, помогая разобраться во внешнем мире при помощи методов, имеющихся в распоряжении данной системы. Эта важнейшая функция знаковых систем усиливается по мере того, как человечество сталкивается со все более сложными и абстрактными проблемами реальности, не данными нам в непосредственные ощущения, и о которых можно получить представление только при помощи сложной дифференцированной символики. В этих случаях основными критериями правильности нашего манипулирования с системой на некотором отрезке познания становятся правила самой системы и наше буквальное их исполнение. Многочисленные факты свидетельствуют, что временное и вынужденное отключение от ориентации на эмпирическую реальность и переключение на автономную деятельность самой системы может в итоге привести к решению задач, не поддающихся разрешению иными способами.
Представление о том, что в этих случаях решающий вклад принадлежит внутренним ресурсам знаковых систем, возникает из того факта, что в реальном процессе употребления даже обыденного языка проблема автономной (не связанной с механизмом соответствия внеязыковой действительности) работы механизма действий языковой системы является весьма существенной. Всякий раз, когда мы хотим высказать, например, модальное суждение или же когда нам требуется восполнить ряд фактов, не связанных в цепочку последовательных событий, нам приходится прибегать к автономной работе правил языковой системы. Эта проблема обычно анализируется как проблема контрфактуалов.
Например, Н. Гудмен так рассматривает предложение: «Если этой спичкой чиркнуть, то она зажжется»:
Предположение, что событие произойдет, зиждется на некоторых посылках, не упомянутых в придаточном предложении. Кроме основного условия (чиркнуть спичкой), подразумеваются и другие – спичка правильно изготовлена, достаточно суха, помещена в кислородную среду и т.д. Так что следствие практически вытекает из целого ряда релевантных предпосылок... Но “если спичка будет сухая” относится не к сфере логики, а к тому, что мы называем естественным, физическим или причинным миром.
Гудмен далее перечисляет еще и еще условия, и приходит к заключению:
Мы в конце обнаруживаем, что находимся в бесконечном вращении по кругу... Другими словами, чтобы прийти к правильному выводу, надо все дальше и дальше обеспечивать тылы. Строго говоря, мы можем сделать окончательный вывод только на основе недоказанных посылок; проблема условных предложений оказывается неразрешимой.
Таким образом, обращение к реальной действительности для решения проблемы контрфактуалов оказывается недостаточным. Своеобразие нереальных (еще неосуществленных) условий проявляется в том, что их выражение в речи включает не только две посылки, одна из которых является логическим следствием другой, но и уверенность, что правильность этой последней посылки может быть дедуктивно-гипотетически установлена самостоятельным, не зависимым от логики способом.
К самостоятельным факторам, устанавливающим правильность нереальных условий, можно отнести объем существующих у людей знаний и вывод, получаемый из более обширного по объему закона, для которого рассматриваемый случай является частным. Однако объем существующих у людей знаний предстает некоторой абстракцией, связанной с познавательной и креативной практикой, и как объем может в наиболее общем виде определен как область возможности общего знания, общего для всех членов языкового сообщества в том отношении, что оно потенциально доступно, открыто для постижения каждым из членов языкового сообщества в результате определенного познавательного процесса. Так, Д. Льюис показал, что контрфактические высказывания ведут себя иначе, чем обычные условные высказывания с материальной импликацией. Если имеет место (p → q) и (q → r), то отсюда следует, что (p → r). Однако из истинности высказываний "если бы имело место p, то q" и "если бы имело место q, то r" не следует истинность высказывания "если бы имело место p, то r". Различие между условными и контрфактическими высказываниями указывает на эпистемологическую и онтологическую значимость собственно языковых правил, сложившихся в результате историко-культурного процесса функционирования языка (т.е. «социальных и культурных факторов», о которых Льюис писал в связи с конвенцией). В самом деле, еще одним источником придания уверенности выводам из обычных силлогизмов (или из более сложных типов рассуждений, включая реальные и нереальные условия) предстает жесткое следование правилам языка, используемого для аргументации. Аккумулированный в языке опыт человечества может убедить отдельного человека или группу людей в правильности языковых построений, если они будут сформулированы в соответствии с правилами логики и языковых действий. Языковые конструкции, опирающиеся как на жизненный опыт, так и на правила логики, живут и самостоятельно, по своим собственным законам. С их помощью можно построить мощные теории, в которых обнаруживаются совершенно неизвестные из прежнего опыта вещи.
Поэтому вопрос о том, какими критериями мы должны руководствоваться для суждений о правильности употребления термина, имеет минимум два измерения: референциальное и синтаксическое, связанное с правилами действия языковой системы; но и последнее разделяется надвое в зависимости от того, понимаются ли правила как множество образцов или как руководство к действию.
Итак, можно следующим образом сформулировать те эпистемологические и онтологические посылки конструктивного подхода, которые представляются наиболее важными для анализа естественного языка:
Любой предмет может быть категоризован с одинаковым успехом многими способами, которые отличаются по существу в онтологическом наполнении и являются в этих систематизациях взаимно несовместимыми (плюрализм).
Из-за множественности версий мира в различных знаковых системах бесполезно искать полное описание действительности (сущностная незавершаемость).
Онтологические предложения имеют истинностное значение только относительно “истолкования” или “трактовки” объектов, мира, действительности, и т.д.; в целом, отсылка к “миру” имеет смысл только в том случае, если она релятивизуется к системе описания (онтологический релятивизм).
Исходящая из таких посылок общая теория референции, охватывающая все референциальные функции, основана на единой символической операции, посредством которой один предмет представляет (“stands for”) другой.
На первый план здесь выходит критерий внешности по отношению к символической (знаковой, или языковой в самом широком смысле) системе – критерий, в определенном отношении предельно формальный: мы не можем говорить о предметах обозначения как о сущностях, внутренне присущих самой знаковой системе, о неких свойствах обозначения, поскольку отсылка к чему-то иному, направленность на иной предмет является сущностным свойством знака. Именно благодаря этому конституирующему свойству знак (например, гудменовский или кассиреровский символ) является собой, а не чем-то иным (скажем, не относится к некоторому классу чисто физических, метафизических или психических явлений). (Для обоснования альтернативного объяснения, отрицающего конститутивность референции для знака, потребовалась бы совершенно иная теория языка, с помощью которой было бы труднее объяснять функционирование естественных и других используемых нами языков.)
Таким образом, хотя базовые семантические примитивы (предельные единицы) конструктивных систем могут являться феноменальными сущностями, эти системы тем не менее не будут являться феноменалистскими системами, т. к. не будут поддерживать феноменализм как фундаментальную эпистемологическую доктрину (равно и как онтологическую доктрину, претендующую на полноту).
Отсюда становится ясной эпистемологическая значимость конструктивных систем для обоснования употребления языка. Она состоит прежде всего в выявлении совокупности взаимоотношений между различными частями концептуального аппарата. Фундаменталистская метафора заменена в них Куайновой “сетью полаганий” (“web of belief”). Подобно гипотетико-дедуктивным теориям естественнонаучных дисциплин, определения и теоремы конструктивных систем устанавливают дедуктивные отношения между предложениями, несущими рациональную нагрузку; причем на чем более элементарных основаниях строится конструктивная система, тем более плотными устанавливаются систематические связи и тем полнее общая связность и внутренняя непротиворечивость системы. Следующим этапом является выявление согласуемости различных систем, т. е., применительно к лингвистическим ситуациям, интерсубъективной аутентичности значений, возможности одинаковой идентификации референтов всеми членами языкового сообщества.
Если мы применим критерии подобного рода к ситуации употребления естественного языка, то референции, возникающие в ходе этого употребления, оказываются таким образом в поле согласования индивидуальных картин мира, или индивидуальных концептуальных схем носителей языка. Эпистемологически сама возможность реального употребления языка предстает при этом обнаружением собственно полисубъектности, необходимой для возможности интерсубъективной верификации. Такой подход позволяет избежать традиционно адресуемого релятивизму упрека в бессодержательности, недостаточном представлении референциальных оснований. Онтологический статус общей для всех носителей языка области согласования их индивидуальных картин мира оказывается при этом открытым для точного анализа и прояснения.
Редукционистские эпистемологические программы, пытающиеся вывести значение фактуальных предложений в терминах “наблюдаемых“, обнаруживаемых логических последовательностей оказываются, с такой точки зрения, беспредметными. Для прояснения представлений о конвенциональности значения в естественных языках это означает следующее.
Возможность одновременного наличия нескольких конфликтующих версий мира не отменяет и не уменьшает их истинностного значения (для разных концептуальных схем). Аналогичным образом признание относительности истинности языкового выражения не отрицает необходимости выявления четких критериев его правильности, в качестве которых могут выступать критерии адекватности правилам конструктивной системы. Это означает, что признание конвенциональности значения не подразумевает с необходимостью признание его произвольности.
Итак, если утверждение истинно, а описание или представление правильно, не «само по себе-для-мира», а для конструктивной системы, критериям адекватности которой оно соответствует, то в таком случае можно предположить, что отсылка (референция) к «миру» имеет смысл и может служить для построения адекватной теории значения только в том случае, если она релятивизуется к системе описания. Поскольку в этом отношении установление связи между знаком и его референтом является источником семантических правил, постольку оно может быть признана внеязыковым детерминативом (стабилизатором) значения. Поскольку, далее, пределы взаимного согласования индивидуальных концептуальных схем (которые очевидно могут быть рассмотрены как конструктивные системы ментальных репрезентаций) устанавливаются их отношением к внеязыковому миру, через каковое отношение (в частности, референцию) осуществляется обозначение языковыми выражениями элементов внеязыкового мира, постольку установление отношения обозначения выступает внешним динамическим стабилизатором значения. Динамическим же он предстает в первую очередь потому, что способность знака служить источником факта наличия предмета обозначения является, по-видимому, единственным удовлетворительным внеязыковым стабилизатором, соответствующим внутриязыковым стабилизаторам значений речи, понимаемым как синтагматические отношения в языке в той степени, в которой они представляют правила функционирования языка (значение как результат некоторого процесса).
litresp.ru
pro et contra – тема научной статьи по философии читайте бесплатно текст научно-исследовательской работы в электронной библиотеке КиберЛенинка
Вестник Томского государственного университета Философия. Социология. Политология. 2015. № 4 (32)
УДК 1.16
DOI: 10.17223/1998863Х/32/12
В.А. Ладов
ФОРМАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ: PRO ET CONTRA
Рассматриваются критические аргументы в адрес формального реализма, представленные в современной отечественной философской литературе. Осуществляется попытка ответить на данные аргументы посредством уточнения и исправления содержания онтологической концепции формалъногореализма.
Ключевые слова: реализм, антиреализм, релятивизм, онтология, эпистемология, логика, парадокс, самореферентностъ, истина.
Введение
В последние годы в отечественной философской литературе появились исследования [1-4], содержащие критические аргументы в адрес формального реализма - онтологической концепции, разработкой которой я занимаюсь [5-9]. В данной статье я хочу проанализировать, на мой взгляд, важнейшие из этих аргументов и попытаться ответить на них. Но прежде чем это сделать, представляется уместным кратко сформулировать основные тезисы формального реализма, которые впоследствии и были поставлены под сомнение в указанной литературе.
Основные тезисы формального реализма
Формальный реализм - это онтологическая концепция, которая утверждает, что последовательным теоретическим построением в онтологии может быть только реализм. Безусловно, онтологическая проблематика не мыслима без эпистемологических исследований. Поэтому реалистская позиция содержит в себе два аспекта: 1) утверждение существования объективной реальности, независимой от познавательного аппарата субъекта; 2) утверждение о возможности адекватного (истинного в корреспондентом смысле) познания субъектом объективной реальности.
Формальный реализм называется формальным ввиду того, что он обосновывает истинность своих тезисов косвенно, «от противного», демонстрируя при помощи логической аргументации, что противоположная реализму онтологическая концепция - антиреализм (релятивизм, конструктивизм, скептицизм) - является несостоятельной, противоречивой, не выполнимой в качестве последовательного теоретического построения.
Формальный реализм задает необходимую основу реализму содержательному. Формальный реализм указывает путь, в направлении которого в принципе могут развиваться онтологические концепции, претендующие на истинность. Но в дальнейшем формальные реалистские тезисы, конечно, должны быть дополнены исследованиями содержательного реализма. Содержательный реализм должен заниматься сложными вопросами прямого
Формальный реализм: pro et contra
103
обоснования тезиса о возможности адекватного, истинного познания объективной реальности, т.е. решать так называемую the access problem - проблему доступа.
Формальный реализм не следует сводить к научному реализму (физика-лизму). Формальный реализм утверждает радикальный реалистский тезис о существовании не только физической, но и метафизической реальности идеальных сущностей. Поэтому в качестве дальнейших содержательных реалистских исследований формальный реализм видит не только (и не столько) философские концепции, ориентированные на естественнонаучное мировоззрение, но и разработки платонистского характера, ориентированные на метафизическую реальность. Примером такого рода исследований в современной аналитической философии может выступать концепция лингвистического платонизма Дж. Катца [10].
Первый критический аргумент
Формальный реализм обосновывает несостоятельность антиреализма (релятивизма, скептицизма) указанием на противоречивый характер данного способа рассуждения. Для демонстрации противоречивости релятивизма используется классический аргумент от самореферентности, истоки которого восходят к «Теэтету» Платона. Именно данный аргумент оказывается наиболее сильным оружием платоновского Сократа в заочных интеллектуальных дебатах с Протагором - представителем релятивистской позиции:
«СОКРАТ. Знаешь ли, Феодор, чему дивлюсь я в твоем друге Протагоре?
ФЕОДОР. Чему?
СОКРАТ. ... с какой же стати, друг мой, Протагор оказывается таким мудрецом, что даже считает себя вправе учить других за большую плату, мы же оказываемся невеждами, которым следует у него учиться, если каждый из нас есть мера своей мудрости?» [11. C. 257-258].
Среди классиков философии аргументацию подобного типа развивали также Аристотель в 4 книге «Метафизики» [12] и Фома Аквинский, анализировавший исследования Аристотеля в «Комментариях к Метафизике» [13].
На современном философском языке аргумент данного типа выглядит следующим образом. Релятивист утверждает, что ни одно суждение не является абсолютно истинным, любая истина относительна, зависима от контекста (от специфики познавательного аппарата субъекта, от языка, от общих культурных установок, т.е. любое суждение может считаться истинным только в когерентном смысле, как согласованное с другими суждениями внутри определенной замкнутой системы). Однако само это суждение релятивист высказывает в качестве универсального тезиса, претендующего на абсолютную истинность в корреспондентом смысле. Таким образом, само позиционирование релятивистского тезиса вступает в противоречие с его содержанием. Позиция релятивизма оказывается несостоятельной с логической точки зрения, поскольку заключает в себе противоречие.
В противовес релятивизму позиция реализма от указанного выше противоречия свободна. Основная регулятивная максима реализма может быть сформулирована следующим образом: «Любое суждение ассерторического
104
ВА. Ладов
дискурса должно высказываться с претензией на абсолютную истинность в корреспондентом смысле». Само это суждение реалиста касается всех возможных суждений и также высказывается с претензией на абсолютную истинность в корреспондентом смысле. Таким образом, суждение реализма оказывается в согласии с самим собой и к противоречию не приводит.
Авторы статьи «Некоторые соображения по поводу обоснования формального реализма» [1] формулируют весомый критический аргумент, с помощью которого можно было бы обвинить в определенной непоследова-тельности саму позицию формального реализма:
«Логично предположить, что обоснование правомерности той или иной концепции должно вестись ее же собственными ресурсами. Было бы, по меньшей мере, странно, если бы сторонник когерентизма в доказательство верности своих идей использовал аргументы сторонника теории корреспонденции и наоборот. Собственно, на этом настаивает и сам творец концепции формального реализма. Но что тогда должен подразумевать его тезис о том, что только реализм обеспечивает рациональную деятельность? Если мы правильно поняли контекст, так это то, что только реализм обеспечивает отсутствие самоотрицающих суждений. Однако если этот тезис воспринимать как аргумент, то представляется, что к самой реалистической установке он никакого отношения не имеет.
Реалист упрекает какого-нибудь релятивиста за то, что его суждения противоречивы, поскольку в формулировке своей ключевой идеи последний, по сути, использует референциалистскую, т.е. внешнюю по отношению к ней, установку» [1. С. 42-43]. Далее авторы статьи продолжают: «Аргумент отсутствия самоотрицающих высказываний как условия правоты реализма чужд его базисным положениям. Если верность высказываний должна подтверждаться их соответствием реальности, то и верность самого реализма должна фундироваться таким же соответствием, а не его когерентностью. Иначе говоря, упрек, брошенный антиреалистам, можно предъявить и самому реализму» [1. С. 43].
Признавая существование объективной реальности и возможность ее адекватного познания, реалист, конечно же, придерживается корреспондент-ного понимания истины. Суждение субъекта будет истинным только в том случае, если в нем утверждается существование факта, который имеет место на самом деле в объективной реальности. Авторы указанной статьи ставят правомерный вопрос. Может ли реализм, настаивая на корреспондентом понимании истины, сам использовать аргументы когерентистского типа, ибо важнейший контраргумент по отношению к релятивизму реализм видит в логической противоречивости последнего, т.е. в его несогласованности (некогерентности) ?
Я попытаюсь ответить на этот веский аргумент, опираясь на работу американского представителя философии науки Карла Кордига «Самореферент-ность и философия» [14]. К. Кордиг также считает различные формы релятивизма несостоятельными и также обосновывает их несостоятельность при помощи аргумента от самореферентности. В частности, он проделывает это с известной концепцией У. Куайна о неопределенности перевода и онтологической относительности [14. P. 209].
Формальный реализм: pro et contra
105
К. Кордиг пишет:
«Если самореферентная теория Т предполагает, что не-Т, тогда мы будем называть Т самореферентно непоследовательной. С одной стороны, если Т истинно, то Т должно быть ложно. С другой стороны, если Т не является истинной, то Т снова также не должна являться истинной. Самореферентно непоследовательные теории необходимо не являются истинными.
Иначе говоря, самореферентно непоследовательные теории есть теории, которые отсылают к самим себе и необходимо не являются истинными. Они не могут быть истинными» [14. P. 207].
Отвечая на критический аргумент, выраженный в статье «Некоторые соображения по поводу обоснования формального реализма», в опоре на указанное выше соображение К. Кордита, можно уточнить позицию формального реализма по данному вопросу. Главная проблема антиреализма (релятивизма, конструктивизма, скептицизма) даже не в его самопротиворечивости (а значит, в некогерентности), а в том, что он в принципе не может быть истинным именно в корреспондентном смысле. Это следует из его самопротиворечивости, но не самопротиворечивость как таковая здесь должна выступать конечным пунктом критической аргументации. Конечным пунктом критики антиреализма должно выступать указание на невозможность истинности подобных концепций в корреспондентном смысле.
Если мы имеем антиреалистский тезис универсального характера о том, что невозможно построение реалистских концепций, то, если этот тезис истинен, то он тут же становится ложным в корреспондентном смысле (ибо он утверждает невозможность корреспондентной истины). Если он ложен, то возможна какая-либо реалистская концепция, например, сам тезис антиреализма, но, исходя из его содержания, в этом случае он снова становится ложным. Если же истинна какая-либо другая концепция, то тезис антиреализма просто ложен. Таким образом, тезис антиреализма не может быть истинным.
По аналогии аргументацию подобного рода против антиреализма можно использовать в качестве уточнения аргумента в защиту реалист-ской позиции. Реализм - это такая онтологическая концепция, которая может быть истинной в корреспондентном смысле. Она может быть и ложной (и дело содержательного реализма определять, является ли та или иная реалистская концепция истинной или ложной). Но формальный реализм останавливается лишь на констатации самого общего, формального характера, а именно, что только концепции реалистского типа в принципе могут быть истинными в корреспондентном смысле. Таким образом, тезис формального реализма оказывается регулятивным принципом для построения концепций содержательного реализма на основе корреспондентного понимания истины.
Окончательный ответ на приведенный выше критический аргумент таков: утверждение некогерентности антиреализма - не цель, а средство для указания на его невозможность быть истинным в корреспондентном смысле; утверждение когерентности реализма - не цель, а средство для указания на его возможность быть истинным в корреспондентном смысле.
106
ВА. Ладов
Второй критический аргумент
Антиреализм (релятивизм, конструктивизм, скептицизм) был признан несостоятельным на основании аргумента от самореферентности, впервые примененного еще Платоном. Однако в XX веке была поставлена под сомнение логическая корректность самой аргументации подобного вида.
В работе «Математическая логика, основанная на теории типов» Б. Рассел указывает на самореферентность как на общую причину логических противоречий:
«У всех указанных выше противоречий (которые суть лишь выборка из бесконечного числа) есть общая характеристика, которую мы можем описать каксамореферентностьили рефлексивность» [15. C. 18].
Соответственно, выход из этих тупиковых с логической точки зрения ситуаций Б. Рассел видел в полном запрете на те способы мышления, в которых в том или ином виде присутствует явление самореферентности. Этот запрет был реализован в расселовской теории типов.
Позднее к Б. Расселу с подобной диагностикой логических противоречий присоединился А. Тарский в своей семантической концепции:
«...семантические антиномии... как представляется, доказывают, что каждый язык, который универсален. и для которого принимаются нормальные законы логики, должен быть непоследовательным» [16. P. 164-165].
Универсальный язык - это язык, который может говорить обо всем, в том числе и о самом себе (в частности, об истинности своих собственных предложений), а значит, допускать явление самореферентности. А. Тарский отрицает возможность построения последовательного универсального языка. Его семантическая концепция предполагает иерархию построения метаязыков, где об истинности предложений языка L можно высказываться только на метаязыке иерархически более высокого уровня Lj.
Если бы иерархический подход к преодолению логических противоречий Рассела - Тарского оказался верен, то опровержение релятивизма при помощи аргумента от самореферентности потеряло бы свою силу. Неправым в данном случае следовало бы признать не релятивиста Протагора, а платоновского Сократа, который использовал в рассуждении логически некорректную аргументацию.
Пытаясь защитить логическую корректность аргумента от самореферентности, формальный реализм, в опоре на современные логические исследования [17-19], поставил под сомнение правомерность иерархического подхода. Было показано [8-9], что самореферентность как таковая не обязательно ведет к противоречиям, и, следовательно, необходим более тщательный анализ причин возникновения логических затруднений, нежели тот, который был проведен классиками иерархического подхода.
В частности, на основании анализа парадокса Лжеца было продемонстрировано, что противоречие возникает только в том случае, если в самореферентном высказывании используется отрицательный предикат истины, тогда как в случае с так называемым Правдолюбцем (truth-teller) - ситуации, где в самореферентном высказывании используется положительный предикат истины, - никакого противоречия нет.
Формальный реализм: pro et contra
107
На основании данного анализа была выдвинута гипотеза о том, что причиной противоречий выступает именно отрицательная саморефе-рентностъ. Данная гипотеза оказалась созвучной мысли Г. фон Вригта, который в работе «Гетерологический парадокс» указал на явление «существенной отрицательности» как на подлинное основание различных логических парадоксов:
«Можно сказать, что антиномии Греллинга, Рассела и Лжеца устанавливают или демонстрируют ‘существенную отрицательность’ некоторых понятий» [20. C. 447].
Если противоречия порождает именно отрицательная самореферент-ность, то нет нужды выносить полный запрет на самореферентность как таковую, следует уточнить, какие виды саморферентных рассуждений могут быть признаны логически корректными, а какие нет. Формальный реализм предложил оставить в арсенале логически корректных форм теоретического дискурса те, которые содержат положительную самореферентность, признав несостоятельными лишь рассуждения с отрицательной самореферентностью.
При экстраполяции результатов данного логического анализа на область исследований онтологии и эпистемологии снова был сделан вывод о том, что реалистская онтология оказывается последовательной, тогда как релятивистская - нет, поскольку реализм использует универсальный язык, содержащий положительную самореферентность (тезис реализма «Любое суждение высказывается с претензией на истинность в корреспондентом смысле»; позиционирование данного тезиса подтверждает его собственное содержание), что не приводит к противоречиям, тогда как релятивизм использует универсальный язык, содержащий отрицательную самореферентность, ведущую мышление в логический тупик (тезис релятивизма «Ни одно суждение не является истинным в корреспондентом смысле»; позиционирование данного тезиса вступает в противоречие с его собственным содержанием).
В работе «Проблема неполноты формально определенных систем норм позитивного права, первая теорема Геделя о неполноте и юридические фикции как важный компонент юридической техники» [2] был поставлен под сомнение тезис формального реализма о том, что именно отрицательная самореферентность является причиной возникновения логических противоречий:
«Отвергая гипотезу, что причиной логической противоречивости автореферентных парадоксов является их автореферентность как таковая, некоторые исследователи (например, В.А. Ладов в интересной монографии ‘Формальный реализм’) выдвигают гипотезу, что причиной логической противоречивости автореферентных парадоксов является их негативная автореферентность. Таким образом, с ‘самой по себе’ автореферентности вообще обвинение и даже подозрение снимается, «круг подозреваемых сужается». Теперь в качестве эффективного средства против обсуждаемого вида парадоксов предлагается воздерживаться от любых актов отрицательной самоприменимости. Но не является ли такое предложение тоже весьма грубым, чересчур радикальным средством устранения парадоксов обсуждаемого вида? Всякое ли негативное автореферентное высказывание представляет собой формально-логическое противоречие?» [2. С. 54].
108
ВА. Ладов
Далее автор указанной работы приводит формулировку первой теоремы Геделя как пример непротиворечивого предложения, содержащего отрицательную самореферентность. В формальной записи предложение Геделя выглядит следующим образом:
а = (s |- ш),
где s - формальная арифметическая теория, ш - формула (предложение) в рамках s такая, что она недоказуема в s.
Предложение Г еделя является самореферентным, ибо на вопрос, а какое именно предложение является недоказуемым в s, можно указать на следующее предложение: «Имеется предложение, такое, что оно недоказуемо в s», т.е. геделевским предложением оказывается сама ш, указывающая на себя самое. Если самореферентное предложение «Имеется предложение, такое, что оно недоказуемо в s» истинно, то оно недоказуемо в s.
Самореферентное предложение Геделя содержит отрицание «не является доказуемым», и тем не менее оно непротиворечиво. Отсюда автор рассматриваемой работы делает вывод о том, что явление отрицательной саморефе-рентности нельзя считать подлинным основанием логических противоречий, поскольку можно привести, по крайней мере, один пример (первая теорема Геделя) непротиворечивого предложения, содержащего отрицательную самореферентность.
Данный критический аргумент, бесспорно, следует принять во внимание. Как следствие, позиция формального реализма нуждается в дальнейшем уточнении. Действительно, не всякая отрицательная самореферентность ведет к противоречиям, и поиск фундаментальных оснований логических противоречий следует продолжить.
В данной ситуации в свое оправдание формальный реализм может сказать лишь то, что, по крайней мере, самореферентность с отрицательным предикатом истины все же, как представляется, неминуемо ведет к противоречию, что убедительно показывает парадокс Лжеца, в то время как в первой теореме Геделя отрицание касается иного предиката, а именно, «быть доказуемым».
Для критики релятивистских форм рассуждений формальный реализм использует экстраполяцию на область онтологии и эпистемологии именно рассуждения по типу Лжеца, поскольку релятивист использует как раз отрицательный предикат истины: «Ни одно суждение не является истинным в корреспондентом смысле».
Таким образом, несмотря на свою правомерность, представленный выше критический аргумент все же не разрушает основание для критики релятивистских онтологических проектов, используемое в формальном реализме.
Тем не менее рассмотренный критический аргумент имеет важное значение. Он еще раз акцентирует наше внимание на том, сколь сложной оказывается проблема поиска оснований логических противоречий. Сталкиваясь с этой проблемой, мы оказываемся в некоем диссипативном предметном поле, вместо однозначных оснований, под которые можно было бы подвести все имеющиеся противоречия, перед нами только лишь россыпь отдельных, несводимых друг к другу явлений, порождающих антиномии.
Формальный реализм: pro et contra
109
Иерархический подход считал, что основанием противоречий выступает самореферентность. Тем не менее не все самореферентные высказывания противоречивы. Формальный реализм предположил, что основанием противоречий выступает отрицательная самореферентность, однако первая теорема Геделя дает нам пример непротиворечивого высказывания, содержащего отрицательную самореферентность. Предположение о том, что только отрицание с предикатом истины в самореферентной среде приводит к противоречиям, тоже придется отвергнуть, ибо мы вспоминаем парадокс Рассела, где речь идет о множестве всех множеств, которые не являются собственными элементами [21]. Здесь имеется самореферентность (когда мы ставим вопрос, является ли это множество собственным элементом), имеется отрицание, но нет предиката истины. Венчает этот концептуальный хаос сформулированный американским логиком Стивеном Ябло в конце XX века так называемый парадокс Ябло, который содержит отрицательный предикат истины, но вообще не предполагает явление самореферентности [22].
Третий критический аргумент
Несмотря на описанное выше хаотическое нагромождение отдельных, несводимых друг к другу явлений, порождающих логические противоречия, некий проблеск порядка в этой ситуации все же имеется. Везде присутствует отрицание. В парадоксе Лжеца - отрицание с предикатом истины в самореферентной среде; в парадоксе Рассела - отрицание в самореферентной среде без предиката истины; в парадоксе Ябло - отрицание с предикатом истины вне самореферентной среды. Таким образом, то, что Г. фон Вригт называл «существенным отрицанием», все же может выступить важной зацепкой в распутывании этого тугого узла различных явлений, порождающих антиномии.
В данной ситуации актуальным оказывается рассмотрение еще одного критического аргумента в адрес моих исследований, поскольку он нацеливается уже не на отрицательную самореферентность в целом, но на самоотрицание, роль которого в образовании логических противоречий, как считает автор этого аргумента, мной преувеличена.
Этот аргумент был сформулирован в работе «О жуликах и ворах: или о том, содержит ли ‘парадокс Ябло’ самореференцию?» [3]. Как видно из названия, обсуждение здесь касается парадокса Ябло. Критика в мой адрес появляется при рассмотрении роли отрицания в данном парадоксе:
«Здесь, пожалуй, стоит специально обратить внимание, что некоторые из исследователей (в частности, Всеволод Ладов), которые готовы видеть причины появления парадоксальности совсем даже не в наличии как в финитных, так и инфинитных последовательностях предложений того или иного рода круговых структур (т.е. соглашаясь с тем, что иногда самореферентные ссылки могут быть допустимы и их наличие не обязательно порождает парадоксы), но считают, что искомые причины парадоксальности скрыты в употреблении нами ‘алетически не-нейтральных языков’, а точнее - в использо-
110
ВА. Ладов
вании так называемого ‘сущностного отрицания’, на самом деле заблуждаются, поскольку легко продемонстрировать то, что, даже заменив в наших кластерах, построенных на основе ‘минимальных секторов референции’ (а значит, и содержащих ‘циклы удвоенной референции’), фразы вроде ‘Sk ложно’, на фразы ‘Sk истинно’, мы вовсе не избавимся от парадоксальности, присущей этим кластерам референции. Единственное, что от этого изменится, так это характер самой парадоксальности, а именно - она, утратив, референциальный характер, превратится в эпистемическую парадоксальность, подобную той, которую можно встретить в так называемых ‘Буридановых софизмах’ (Buridan's Sophisms) (например, самый простой пример такого рода - это два предложения Si и S2, каждое из которых сообщает нам о том, что другое предложение говорит истину, и как бы мы здесь ни старались, у нас всегда останутся две эквивалентно обоснованные эпистемические уверенности в том, что либо эти предложения сообщают нам ложь, либо истину, а значит, и выбор между ними на рациональной основе оказывается невозможен)» [3. C. 73-74].
Я не берусь здесь судить о том, что автор данной работы называет «эпи-стемической парадоксальностью», но в том, что касается чисто логических оснований парадокса Ябло, я не могу согласиться с указанным выше критическим аргументом. Очевидно, что в парадоксе Ябло отрицание играет важнейшую роль, и при замене отрицательного предиката истины положительным предикатом истины парадокс Ябло в чисто логическом измерении исчезает.
С. Ябло формулирует свой парадокс следующим образом:
Вообразим бесконечную последовательность предложений S1, S2, S3..., каждое из которых утверждает, что любое последующее предложение не является истинным:
(51) для всех k>1, Sk не является истинным.
(52) для всех k>2, Sk не является истинным.
(53) для всех k>3, Sk не является истинным.
Предположим, для образования противоречия, что некоторое Sn истинно. Допустим, Sn говорит, что для всех k>n Sk не является истинным. Следовательно, (a) Sn+1 не является истинным, и (b) для всех k>n+1 Sk не является истинным. Но (b) есть то, что фактически говорит Sn+1, и это противоречит (a), а именно Sn+1 является истинным! Пусть каждое предложение Sn в данной последовательности не является истинным. Но тогда предложения, следующие за любым данным Sn, не являются истинными, и отсюда Sn истинно! Я заключаю, что самореферентность не является ни необходимым, ни достаточным условием парадокса Лжеца и подобных ему парадоксов (22. P. 251-252).
При предположении, что некоторое Sn истинно, противоречие возникает из-за того, что Sn утверждает ложность (неистинность) Sn+i и Sn+2, но поскольку Sn+1 также утверждает ложность Sn+2, Sn+1 оказывается и ложным, и истинным. Если же задать условие, что Sn утверждает истинность Sn+1 и Sn+2 и что Sn+1 также утверждает истинность Sn+2, то при предположении, что Sn истинно, никакого противоречия не возникает, а это как раз
Формальный реализм: pro et contra
111
и означает, что отрицание в парадоксе Ябло оказывается тем самым «существенным отрицанием» в смысле Г. Фон Вригта, которое обеспечивает появление парадокса.
Подобный вывод мы можем сделать и при анализе того примера, который автор рассматриваемой работы называет самым простым примером «Буридановых софизмов»: имеются два предложения Si и S2, каждое из которых сообщает об истинности другого. Опять же оставляя в стороне то, что автор называет «эпистемическими уверенностями» и ту эпистемическую проблему, которую он здесь видит, можно показать, что с логической точки зрения здесь не возникает никаких противоречий. При предположении, что S1 истинно, мы заключаем, что S2 истинно, и, следовательно, приходим к выводу, что S1 истинно. При предположении, что S1 ложно, мы заключаем, что S2 ложно, и, следовательно, приходим к выводу, что S1 ложно. С чего бы мы ни начинали, противоречия не возникает.
Напротив, если мы возьмем ситуацию, в которой появляется отрицание, а именно S1 говорит, что S2 ложно (не является истинным), a S2 говорит, что S1 истинно, то тут же получим парадокс, именуемый в логической литературе как «кроссреференциальный Лжец». А именно, если S1 истинно, то S2, утверждающее истинность S1, ложно, а значит, S1 ложно. Следовательно, S1 истинно и ложно. Если S1 ложно, то S2 истинно, а значит, S1 истинно. Следовательно, S1 ложно и истинно. С чего бы мы ни начинали, приходим к противоречию. Отрицание здесь снова играет важнейшую роль при образовании парадокса.
Четвертый критический аргумент
И еще один критический аргумент был высказан в работе «Реализм и конструктивизм как альтернативные онтологические основы философии языка» [4]. Здесь стоит отметить, что данный аргумент касается не собственно формального реализма как специфической онтологической концепции, а, скорее, реализма в целом. Но поскольку его адресатом выступают в том числе и мои исследования, я считаю уместным уточнить здесь свое понимание реализма. Автор высказал данный аргумент в своеобразной форме. Сначала он соглашается со мной:
«И тем не менее в главном Ладов безусловно прав. Быть аналитическим философом в собственном смысле слова означает быть позитивистом и реалистом...» [4. C. 121].
И здесь уже необходимо уточнение. Вряд ли стоит говорить, что аналитическая философия - это всегда реализм. В аналитической философии немало антиреалистских проектов. Но я поддержу автора с небольшой поправкой: быть последовательным аналитическим философом означает быть реалистом. Однако далее автор рассматриваемой работы тут же высказывается по поводу реализма в негативном ключе:
«Быть аналитическим философом в собственном смысле слова означает быть позитивистом и реалистом, оставаясь в единственном, упрощенно увиденном, исходном, матричном мире, соответствующем обыденным пред-
112
ВА. Ладов
ставлениям. Но мало кто сегодня желает столь радикально обеднять свою реальность» [4. C. 121].
Я выскажу предположение, что, используя такие эпитеты, как «упрощенно увиденный», «соответствующий обыденным представлениям», автор этих строк подразумевает то, что соответствует либо наивному реализму обыденного сознания, ориентированному на чувственно постигаемую физическую реальность, либо, возможно, концепции научного реализма, которая также утверждает физическую реальность в качестве тотальности бытия.
В связи с вышесказанным стоит еще раз подчеркнуть, что то понимание реальности, которое предлагаю я в своей онтологической концепции, именуемой «формальным реализмом», ни в коей мере не ограничивает реальность уровнем воззрений физикализма. Напротив, формальный реализм есть платонизм (или если придерживаться традиции аналитической философии -специфический вид неофрегеанства), утверждающий существование метафизического мира идеальных сущностей, помимо бытия физических вещей. Основания для данного онтологического тезиса представлены в моих монографиях «Иллюзия значения. Проблема следования правилу в аналитической философии» [5] и «Формальный реализм» [9].
Заключение
Каждый из рассмотренных выше критических аргументов имеет важное значение. Некоторые из них побудили меня тщательнее проанализировать, уточнить и внести исправления в содержание разрабатываемой мной онтологической концепции, другие обратили внимание на то, что необходима более четкая артикуляция выдвигаемых в данной концепции тезисов. В любом случае, я искренне благодарю всех за внимание, которое они уделили моим исследованиям в своих работах.
Литература
1. Найман Е.А., Сырое В.Н. Некоторые соображения по поводу обоснования формального реализма // Вести. Томского гос. ун-та. Философия. Социология. Политология. 2012. № 2 (18). С. 38-45.
2. Лобоеикое В.О. Проблема неполноты формально определенных систем норм позитивного права, первая теорема Геделя о неполноте и юридические фикции как важный компонент юридической техники // Научный вестник Омской академии МВД России. 2013. № 2 (49). С. 53-57.
3. Нехаее А.В. О жуликах и ворах: или о том, содержит ли ‘парадокс Ябло’ самореференцию? // Вести. Том. гос. ун-та. Философия. Социология. Политология. 2014. № 4. С. 64-77.
4. Игнатенко А.С. Реализм и конструктивизм как альтернативные онтологические основы философии языка // Философские науки. 2013. № 8. С. 108- 24.
5. Ладов В.А. Иллюзия значения: Проблема следования правилу в аналитической философии. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2008.
6. Ладов В.А. Формальный реализм // Логос. 2009. № 2 (70). С. 11-23.
7. Ладов В.А. Логические основания формального реализма // Вести. Томского гос. ун-та. 2010. № 341. С. 48-55.
8. Ладов ВА. Уроки «Лжеца» // Философия науки. 2011. № 3 (50). С. 37-53.
9. Ладов ВА. Формальный реализм. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2011.
10. Katz J.J. The Metaphysics of Meaning. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1990.
Формальный реализм: pro et contra
113
11. Платон. Теэтет // Платон. Сочинения в четырех томах. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007. Т. 2. С. 229-327.
12. Аристотель. Метафизика // Аристотель. Сочинения: в 4 т. М.: Наука, 1976. Т. 1.
13. Thomas Aquinas Commentary on the Metaphysics. Chicago, 1961.
14. Kordig C.R. Self-Reference and Philosophy // American Philosophical Quarterly. 1983. Vol. 20, No. 2. Apr. P. 207-216.
15. Рассел Б. Математическая логика, основанная на теории типов // Логика, онтология, язык. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2006. С. 16-62.
16. Tarski A. The Concept of Truth in Formalized Languages // Logic, Semantics, Metamathematics. Oxford: Oxford University Press, 1956. P. 152-278.
17. Bolander T. Self-Reference and Logic // ©News. 2002. № 1. P. 9-43.
18. Beall Jc. A Neglected Deflationist Approach to the Liar // Analysis. 2001. 61.2, April.
P. 126-129.
19. Anderson A.P. St. Paul’s Epistle to Titus // The Paradox of the Liar. New Haven and London, 1970. P. 1-11.
20. Вригт Г.Х. фон. Гетерологический парадокс // Вригт Г.Х. фон. Логико-философские исследования: Избранные труды. М., 1986. С. 449-482.
21. Frege G. Philosophical and Mathematical Correspondence. Oxford: Basil Blackwell, 1980.
22. Yablo S. Paradox without Self-reference // Analysis. 1993. 53. P. 251-252.
Ladov Vsevolod A National Research Tomsk State University (Tomsk, Russian Federation)
DOI: 10.17223/1998863X/32/12
FORMAL REALISM: PRO ET CONTRA
Keywords: realism, anti-realism, relativism, ontology, epistemology, logic, paradox, selfreference, truth
This article is devoted to consideration of critical arguments against formal realism presented in contemporary Russian philosophical literature. Author tries to answer the arguments by means of more accurate representation and correction of content of formal realism. The article consist of six section: Introduction; The first critical argument; The second critical argument; The third critical argument; The fourth critical argument; Conclusions.
References
1. Nayman, E.A. & Syrov, V.N. (2012) Some reasons about justification of formal realism. Vest-nik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Sotsiologiya. Politologiya - Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science. 2(18). pp. 38-45. (In Russian).
2. Lobovikov, V.O. (2013) Problema nepolnoty formal'no opredelennykh sistem norm pozitiv-nogo prava, pervaya teorema Gedelya o nepolnote i yuridicheskie fiktsii kak vazhnyy komponent yuridicheskoy tekhniki [The problem of incomplete formally defined systems of positive law, the first of Godel's theorems of incompleteness and legal fiction as an important component of legal technique]. Nauchnyy vestnik Omskoy akademiiMVD Rossii. 2(49). pp. 53-57.
3. Nekhaev, A.V. (2014) About crooks and thieves: Does Yablo’s paradox self-reference, or doesn’t? Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filosofiya. Sotsiologiya. Politologiya -Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science. 4. pp. 64-77 (In Russian).
4. Ignatenko, A.S. (2013) Realism and Constructivism as Alternative Ontological Foundations of Philosophy of Language. Filosofskie nauki - Russian Journal of Philosophical Sciences. 8. pp. 10824. (In Russian).
5. Ladov, V.A. (2008) Illyuziya znacheniya: Problema sledovaniya pravilu v analiticheskoy filosofii [Illusion of values: the rule-following problem in analytic philosophy]. Tomsk: Tomsk State University.
6. Ladov, V.A. (2009) Formal'nyy realizm [Formal realism]. Logos. 2 (70). pp. 11-23.
7. Ladov, V.A. (2010) Logical foundation of formal realism. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 341. pp. 48-55. (In Russian).
8. Ladov, V.A. (2011) Uroki “Lzhetsa” [The lessons of the “Liar”]. Filosofiya nauki. 3(50). pp. 37-53.
9. Ladov, V.A. (2011) Formal'nyy realism [Formal realism]. Tomsk: Tomsk State University.
10. Katz, J.J. (1990) The Metaphysics of Meaning. Cambridge, Mass.: MIT Press.
114
ВА. Ладов
11. Plato. (2007) Sochineniya v chetyrekh tomakh [Works in 4 vols]. Vol. 2. St. Petersburg: St. Petersburg State University. pp. 229-327.
12. Aristotle. (1976) Sochineniya: v 4 t. [Works. In 4 vols]. Vol. 1. Moscow: Nauka.
13. Thomas Aquinas. (1961) Commentary on the Metaphysics. Chicago: Henry Regnery Company.
14. Kordig, C.R. (1983) Self-Reference and Philosophy. American Philosophical Quarterly. 20(2). pp. 207-216.
15. Russell, B. (2006) Matematicheskaya logika, osnovannaya na teorii tipov [Mathematical logic, based on the theory of types]. In: Surivtsev, V.A. (ed.) Logika, ontologiya, yazyk [Logic, ontology, language]. Tomsk: Tomsk State University. pp. 16-62.
16. Tarski, A. (1956) The Concept of Truth in Formalized Languages. In: Corcoran, J. (ed.) Logic, Semantics, Metamathematics. Oxford: Oxford University Press. pp. 152-278.
17. Bolander, T. (2002) Self-Reference and Logic. FNews. 1. pp. 9-43.
18. Beall, Jc. (2001) A Neglected Deflationist Approach to the Liar. Analysis. 61.2. pp. 126-129. DOI: 10.1111/1467-8284.00281
19. Anderson, A.P. (1970) St. Paul’s Epistle to Titus. In: Martin, R.L. (ed.) The Paradox of the Liar. New Haven and London: Yale University Press. pp. 1-11.
20. Wright, G.H. fon. (1986) Logiko-filosofskie issledovaniya: Izbrannye trudy [Logico-philosophical Study: Selected Works]. Translated by V. Smirnov, P. Bystrov, A. Karpenko. Moscow: Progress. pp. 449-482.
21. Frege, G. (1980) Philosophical and Mathematical Correspondence. Oxford: Basil Blackwell.
22. Yablo, S. (1993) Paradox without Self-reference. Analysis. 53. pp. 251-252. DOI: 10.2307/3328245
cyberleninka.ru
Н. Хомский и Л. Витгенштейн о природе языка и мышления Текст научной статьи по специальности «Логика»
Вестник Томского государственного университета Философия. Социология. Политология 2013. № 2 (22)
УДК 165.4
В.А. Ладов
Н. ХОМСКИЙ И Л. ВИТГЕНШТЕЙН О ПРИРОДЕ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ1
На основании анализа концепций Н. Хомского и Л. Витгенштейна автор делает вывод относительно эпистемологического статуса когнитивных исследований в целом.
До тех пор, пока натуралистическая теория занимается рассмотрением фактов и явлений мира природы, отличного от самого познающего существа, она остается на позиции научного реализма, утверждающего существование объективной реальности и возможности ее адекватного познания. Но как только натуралистически ориентированные исследования переключаются на рассмотрение когнитивных процессов и явлений самого познающего, они переходят на антиреалистские позиции, формулируя скептические тезисы о познавательных возможностях человека.
Ключевые слова: Хомский, Витгенштейн, эпистемология, натурализм, реализм, скептицизм, антиреализм, когнитивные исследования.
Чаще всего в исследовательской литературе по аналитической философии взгляды Н. Хомского [1], утверждавшего существование глубинных универсальных синтаксических структур, обнаруживаемых во всех естественных языках, противопоставляют взглядам позднего Л. Витгенштейна [2], который настаивал на том, что в естественных языках вообще невозможно обнаружить каких-либо стабильных образований универсального характера, и потому отрицал возможность построения теории естественного языка в целом. В противовес этим распространенным интерпретациям позиции позднего Л. Витгенштейна и Н. Хомского оказываются подобными на основании приведенной ниже аргументации.
Каждую из данных концепций можно представить как проявление философского натурализма. И если относительно концепции Н. Хомского здесь никаких вопросов не возникает, поскольку он сам всегда позиционировал свои взгляды как натуралистические, то семантическую концепцию «значение как употребление» позднего Л. Витгенштейна и ее радикальную скептическую интерпретацию, осуществленную американским логиком С. Крипке [3], никто ранее как натуралистическую не интерпретировал.
Поздний Л. Витгенштейн вообще лишает значение языкового выражения статуса определенной стабильной сущности, высказывая тем самым откровенные антиреалистские тезисы, отрицая возможность адекватного познания реальности самой по себе и утверждая онтоэпистемологический плюрализм локальных «языковых игр» и «форм жизни». Что общего, казалось бы, может иметь натурализм, утверждающий объективное существование мира приро-
1 Исследование выполнено при поддержке РФФИ (проекты № 10-06-00039-а, № 12-06-00078-а), РГНФ (проект №11-03-00039-а), ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» (мероприятие 1.2.1., заявка №2012-1.2.1-12-000-3003-029), а также в рамках государственного задания Минобрнауки РФ на проведение научных исследований (тематический план НИР Национального исследовательского Томского государственного университета) № 6.4832.2011.
ды, и эпистемологический скептицизм концепции «значение как употребление»? Тем не менее более тщательный анализ может продемонстрировать, что подобие здесь все же имеется. Радикальный скептицизм относительно стабильности значения языкового выражения, что наиболее рельефно показывают исследования С. Крипке, может быть основан только на натуралистических предпосылках при интерпретации познавательных возможностей человека. Поскольку человек признается локальным природным пространственно-временным объектом, постольку возможности его познания оказываются ограниченными. Они ограничены телесной организацией человека, его сенсорным аппаратом и, в конце концов, конечным составом нейронов головного мозга, генерирующим какую-либо мыслительную активность. Семантический скептицизм относительно схватывания стабильных значений языковых выражений и, соответственно, эпистемологический скептицизм относительно познания в целом возникают только на основании интерпретации человека как конечного существа, а такая интерпретация, в свою очередь, возможна только на основании натуралистических воззрений на человека как на локальный физический пространственно-временной объект в мире природы. Таким образом, взгляд на позднего Л. Витгенштейна как натуралиста представляется достаточно обоснованным.
Но еще более неожиданное и важное для эпистемологической проблематики следствие рассматриваемого подобия можно вывести, если использовать теперь витгенштейновскую скептическую аргументацию по отношению к натуралистической концепции Н. Хомского. Если Хомский все синтаксические структуры погружает в психологию, которую, в свою очередь, сводит к нейрофизиологии головного мозга человека, то они тут же теряют свой универсальный характер и становятся релятивными, а его теория антиреалист-ской. Глубинные синтаксические структуры оказываются зависимыми от особой, локальной, развитой в процессе эволюции формы организации материи. Это означает, что с логико-эпистемологической точки зрения вполне можно допустить существование иных форм, порождающих иные глубинные структуры. Тем самым демонстрируется, что глубинные синтаксические структуры теряют свой универсальный характер. Теория глубинной грамматики Н. Хомского оказывается по сути скептической. Ее следствия таковы, что человеку как познающему когнитивному существу отказано в возможности достижения объективного универсального знания. Такой тезис оказывается вполне подобным скептическому настрою концепции «значение как употребление» позднего Л. Витгенштейна. Теоретические построения Н. Хомского и позднего Л. Витгенштейна, в противовес привычным, широко распространенным интерпретациям, оказываются двумя сторонами одной медали. Онтологический натурализм у Н. Хомского оборачивается эпистемологическим скептицизмом, и, наоборот, эпистемологический скептицизм у позднего Л. Витгенштейна выстраивается на основании натуралистических предпосылок.
На основании вышесказанного можно сделать важный вывод относительно эпистемологического статуса когнитивных исследований в целом. До тех пор, пока натуралистическая теория занимается рассмотрением фактов и явлений мира природы, отличного от самого познающего существа, она остает-
ся на позиции научного реализма, утверждающего существование объективной реальности и возможности ее адекватного познания. Но как только натуралистически ориентированные исследования переключаются на рассмотрение когнитивных процессов и явлений самого познающего, то они, сами того не замечая, переходят на антиреалистские позиции, высказывая скептические тезисы о познавательных возможностях человека. Натурализм в когнитивных исследованиях ведет к антиреализму. Это показывает, что когнитивные науки, работающие в натуралистической перспективе, всегда будут иметь серьезные затруднения с эпистемологическим обоснованием своих теоретических построений.
Литература
1. Chomsky N. Knowledge of Language: Its Nature, Origin, and Use. New York: Praeger Publishers, l986.
2. Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. М.: Гнозис, 1994. Ч. I. С. 75-319.
3. Крипке С. Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке. М.: КАНОН+, 2010.
cyberleninka.ru
